рано или поздно Капитолина не выдержит и уйдет от него. Но она оставалась рядом, словно его тень, от которой никуда не денешься. При этом он не испытывал к ней ни злобы, ни любви, потому что она была из другого, чуждого для него, мира, где все думают о чем-то мирском, суетном. А вот его мысли витали среди туманных образов, которые ему так хотелось запечатлеть в дереве, да так, чтоб они стояли, словно живые, и каждого назвать своим именем.
Но даже если у него получится вырезать старика, и он будет смотреться как живой, почти как человек, то кому он сможет показать свою работу? Где найти место для нее? Где поставить? Возле храма? Да владыка тут же предаст его анафеме и повелит уничтожить все, что напоминает ему языческих идолов. И никто не заступится, лишь опять посмеются и назовут его ненормальным, а то и хуже — крамольником. Единственный выход — снова унести в лес и там спрятать. Или пустить по реке…
И тут Яков представил могучий сибирский лес, начинавшийся сразу за городом. Там нет людей, которые потешаются над ним. Там полно старых сухих стволов, из которых он может резать свои фигуры. А что некому будет показать, то неважно. Он сам будет любоваться ими, и большего ему не надо. И потому однажды, сложив в мешок свои инструменты и взяв свежеиспеченный каравай хлеба, он низко поклонился, смотревшей на его сборы Капитолине и ушел в лес. Там он знал все дорожки, поскольку добывал в тех местах заготовки для своих поделок, а потому шел смело, забираясь все глубже и глубже в чащу. Когда краюха закончилась, он стал собирать ягоды, выкапывал коренья, чему еще в детстве научила его мать, а потому голода не испытывал. Наконец он вышел на большую поляну, где увидел засохший кедр невероятной толщины и остановился. Он долго вглядывался в корявый ствол умершего дерева и видел в нем женскую фигуру, чем-то напоминающую его мать.
— Вот здесь я и останусь и буду жить один и работать, зная, что никто мне не помешает, не станет насмехаться, и, пока не закончу то, о чем я столько мечтал, обратно не вернусь, — словно клятву проговорил он и начал вынимать инструменты…
Когда прошла неделя, а Яков все не возвращался, то Капитолина поняла, что он ушел надолго, если не навсегда… То, что он ушел не к женщине, а она бы простила ему такой поступок, поскольку все одно любви меж ними не было, можно было бы понять. На заработки? Тоже вряд ли. Оставалось одно, пошел странствовать, а куда эти странствия могли его завести, гадать можно было сколько угодно, все одно ничего толком не угадаешь. Тогда она пошла в дом к Варваре, потому что с ней они сошлись больше, чем с кем-то из других соседок, и рассказала той о своем горе. Хотя горе-то случилось давно, еще когда она схоронила мужа, а потом из жалости начала жить с Яковом. Но с самого начала знала, вряд ли что у них получится. Так оно и вышло. Уйти первой она тоже не могла, поскольку без нее Яков не протянул бы и месяца. Эта бабья жалость и держала ее рядом с ним, отчего тягостно было обоим. А как изжить, превозмочь эту боль, не знал ни тот, ни другой.
Варвара встретила ее приветливо, пригласила за стол и шепотом сказала:
— Громко говорить нельзя, маленький спит.
Капитолина согласно кивнула и спросила тихонько:
— Растет карапуз? Не балуете хоть его, а то вырастет буян при двух мамках-то.
Варвара широко улыбнулась, вся расцвела и ответила:
— У нас не забалуешь. Там, где Лушка не доглядит, я его перехвачу. Такой бегун стал наш Андрюшенька, все норовит убечь куда-нибудь.
— Это хорошо, парни, они все бежать готовы. Вот и мой сбег… — бесцветным голосом, как-то даже равнодушно, сообщила она об исчезновении Якова.
— Это Яшка, что ли? — вскинула брови Варвара. — Да не может такого быть! Куда ему, бедолаге, идти? Кто ждет? Сгинет один не за медный грош, и поминай, как звали.
Капитолина ничего не ответила и продолжала сидеть за столом молча, словно никого рядом с ней не было. Эту свою привычку молчать переломить она никак не могла и порой, начав с кем-то из местных баб разговор, вдруг замолкала на полуслове, словно забыла, что она хотела сказать. Все знали об этом, перемигивались одна с другой, но сказать о том вслух самой Капке, как ее звали в слободке, не решались, боясь обидеть.
Из-за занавески показалась Лукерья, поклонилась, подошла и села рядом:
— Едва угомонила Андрюшеньку нашего, никак засыпать не хотел, все ему бежать да бежать надо.
— Казак растет, — расплылась в улыбке Варвара, — не иначе казак.
— Скоро Спиридон придет, ужинать сядем, — сообщила Варвара, — оставайся с нами, — глянула она на Капитолину. Но та промолчала, ничего не ответив, и трудно было понять, надумали ли она остаться или, наоборот, собирается уходить.
…Лукерья родила ребенка почти сразу, как они со Спиридоном перебрались на жительство к Варваре. Мальчик родился здоровый, и она до года кормила его грудью, а Варвара где-то доставала молоко, поила ее. Приносила и другие продукты, выменянные на старые припасы, доставшиеся ей от сгинувшего казачка. По ее настоянию мальчика и окрестили Андреем в церкви Андрея Первозванного, срубленной местными казаками неподалеку от монастырской слободы.
У Варвары прибавилось разных хлопот, но она их не замечала, а все делала с радостью, словно жильцы ее были родными и близкими людьми. Спиридон подрабатывал где и как мог, лишь бы накормить жену, чтоб у ней не пропало молоко. Владыка несколько раз передавал ему через игумена Павлиния, чтоб он шел послушником и определялся в дьяконы. Но тот по своей обычной привычке все выслушивал, соглашался, а делал по-своему. Однако владыка не забывал о нем, порой сердился и обещал, что в покое не оставит, пока он не исполнит его желание.
Знавшая об этом Лукерья советовала мужу не перечить владыке, послушаться его и пожить какое-то время в монастыре, а с ребенком она справится сама, да и Варвара в беде не оставит. Спиридон выслушивал ее и тоже соглашался, утром куда-то уходил, а вечером возвращался уставший, с натруженными руками, и ясно было, что не в монастыре поклоны бил, а где-то опять трудился, то ли разгружая рыбные барки, то ли таскал бревна на сплав, но деньги в доме не переводились.
Об одном боялась сказать
