— А что то за письмо? — спрашивал Ершов.
— Хорошенькое письмо! Написан (в нем) рецепт о составе питья.
— Какого питья и про кого?
— Ни про кого, что ни про хозяина. И то письмо отдал его Егор Алексею Макарову, а Алексей отдал Василию Поспелову.
Несколько дней спустя, в первых числах мая 1724 года, встретился Суворов со своим знакомым — Борисом Смирновым, у Сената, который был в то время в селе Покровском.
— Где ты был? — спросил Суворов.
— В Сенате, для подаяния челобитной о себе просительной, о причтении к добрым людям.
— Ты бы челобитную-то подал Монсу.
— Опасаюсь, — отвечал Смирнов, — чаю его себе неблагодетелем, понеже и в панине деле Монс его, паниной, стороны был.
— Виллим (то Монс)? Хорош! — говорил Суворов. — Хорошо его поддели на аркан! Живет (вишь) у него секретарь его, который все, что он ни делает, — записывает.
— Что во многих искать! — передавал потом эту новость Смирнов Ершову. — Что во многих искать! И лучшего-то — Монса — Егорка подцепил на аркан.
Странно было бы, если бы в тогдашнее время из всех этих собеседников о вещах «вельми противных» не нашлось бы ни одного изветчика.
Таким объявился Михей Ершов.
Страх ли наказания за то, что о слышанных словах не донес в то время, как те слова ведомы Смирнову, могли быть ведомы и другим, а потому могли объявиться; надежда ли на награду, желанье ли погубить ненавистного всем им Егорку Столетова, — из чего бы то ни было, только Ершов решился подать донос.
Решение его, однако, не могло скоро осуществиться: этому помешала коронация. Начался ряд празднеств, все были заняты, и едва ли кому охота была принимать, а тем более разыскивать по доносу.
Но вот шум и суетня великих торжеств угомонились, придворные заговорили о скором отъезде царской фамилии в Петербург, начались сборы; государыня и ее дочери принимали уже прощальные визиты герцога Голштинского и других знатных персон. Ершов побоялся далее мешкать и во вторник, 26 мая, подал донос.
«Я, Михей Ершов, — писал изветчик, — объявляю: сего 1724 года апреля 26 числа ночевал я у Ивана Иванова — сына Суворова, и между протчими разговорами говорил Иван мне, что, когда сушили письма Виллима Монса, тогда-де унес Егор Михайлов из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся…» Затем изветчик передал слова Суворова о «рецепте питья про хозяина»; о том, что рецепт у Поспелова; наконец, добавил замечание Смирнова: Егорка-де подцепил Монса на аркан.
Допросили Смирнова, тот подтвердил о своем разговоре с Суворовым у Сената.
Дело первой важности.
Тут не извет на какое-нибудь пьяное слово, будто бы вредительное к чести его императорского величества: тут дело идет об умысле на жизнь хозяина, указывается на письменный документ, называются лица, и лица все близкие, доверенные Петру.
Что ж, в тот же день их призвали к допросу, арестовали, застенок огласился воплями истязуемых?
Ничего не бывало.
Кому подан донос, кто выслушивал объявление Ершова, где происходило с ним объяснение, наконец, почему немедленно не допросили оговоренных в нем, если не Макарова и Поспелова, то менее важное лицо — Ивана Суворова — все эти вопросы остаются неразрешенными. Донос точно канул в воду. Петр не узнал о нем. Но человек, решившийся скрыть извет и наложить молчание на Ершова и Смирнова, как кажется, немедленно дал знать о всем случившемся Катерине Алексеевне.
Она в это время наслаждалась полнейшим счастием. Каждый день маленький домик Преображенской слободы наполнялся именитыми гостями; угощение не прекращалось; сам государь был как нельзя более в духе; все время щеголял — ради коронованной хозяюшки — в новых французских кафтанах, и ради веселья и собственного счастия радушно поил всех и каждого из собственных рук. Словом, Екатерина была весела, спокойна, довольна и пользовалась вожделенным здоровьем.
Вдруг, 26 мая, во вторник, когда Петр был где-то в отлучке, с Екатериной делается сильнейший припадок, род удара. Больной немедленно пустили кровь; она очень ослабела, так что отдан был приказ по церквам — в продолжение недели петь молебны за ее выздоровление. 31 мая ей опять стало хуже.
Государь, не зная причины болезни, был довольно спокоен, ездил на железные заводы и 16 июня, лишь только заметил, что жене лучше, оставил ее оправляться, а сам поспешил в дорогой для него парадис, а для массы его современников попросту — в петербургское болото. Здесь-то, шесть месяцев спустя, вновь вынырнул страшный донос Ершова.
VIII. ПРЕД РОЗЫСКОМ
(июнь-октябрь 1724 года)
16 июня 1724 года, как мы видели, государь оставил Москву, а в ней недужную супругу. Денщик Древник получил приказание выждать ее выздоровления, и лишь только она подымется в отъезд, ехать вперед и известить о том императора. По всему было видно, что государь ничего не знал о роковом доносе: Петр по-прежнему был внимателен, нежен и заботлив к Екатерине.
«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! — приветствовал он ее с дороги в Петербург. — Я вчерась прибыл в Боровичи, слава богу, благополучно, здорово, где нашел наших потрошонков (т. е. детей) и с ними вчерась поплыл на одном судне… зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучше б до Бронниц ехать (тебе) сухим путем; а там ямы (т. е. станции) частыя, — не надобно волостных (подвод). Мы в запасе в Бронницах судно вам изготовим… дай боже вас в радости и скоро видеть в Питербурхе». На любительной грамотке, без сомнения, по желанию Петра, приписывали и «потрошонки» — Анна и Елисавета.
Въехал государь в дорогой для него Петербург и не замедлил в нежной цидулке поделиться чувствами с «Катеринушкой». «…Нашел все, — писал он, между прочим, — как дитя, в красоте растущее, и в огороде (т. е. в Летнем саду) повеселились; только в палаты как войдешь, так бежать хочется: все пусто без тебя… и ежели б не праздники зашли (т. е. годовщина Полтавской виктории и день Петра и Павла), уехал бы в Кронштат и Питергоф… дай бог вас в радости здесь видеть вскоре! Кораблей чужестранных здесь 100 в приходе».
Только что отправился гонец с приведенной нами грамоткой, как на другой день государь сам получил письмецо от «Катеринушки»: та писала, что пришла в «старое» здоровье, что она отправляется из Москвы, и шутила в прежнем роде.
Как обрадовался государь весточке, можно судить из того, что он в тот же день послал ей навстречу суда, а на них обычные презенты: «венгерское, пиво, помаранцы, лимоны и соленые огурцы».
Та не медлила ответами, писала с пути, поздравляла с празднествами 27–29 июня, заявляла «сердечное желание в радости вас скорее видеть».
Между тем как государыня, оправившись от неожиданного удара, спешила в Петербург на радостную встречу, в течение пути в толпе ее многочисленной свиты шло шушуканье о вещах, для нее опасных.
