А живущим — свои хлопоты, потери, бесправие, неустроенность, бедность. Впрочем, кому как. У кого-то стремительный карьерный рост, богатый быт, жизнь как праздник, но всё это тоже ненадёжно. Были введены новые воинские звания — маршальские, первыми маршалами стали Блюхер, Будённый, Ворошилов, Егоров, Тухачевский, скоро троих из них расстреляют.
В Москве начнутся громкие политические процессы. И фамилии Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Радека, Муралова, Пятакова, Раковского, Бухарина, Серебрякова, Крестинского, Смилги, Бела Куна, Ягоды… словом, тех, кто составлял основной корпус ленинской гвардии, будут преданы всеобщему поношению, а сами «гвардейцы», совсем не кристальные, а равнодушные к народной судьбе революционно-террористического замеса временщики, будут лишены и политической сцены, и жизни. Но не одни они… Сверкающая коса смерти снова пройдётся по народу, стремительно убывающему крестьянами и «бывшими».
6
В 1936 году был принят план генеральной реконструкции Москвы. Расширялись улицы, сносились дома, вырубались бульвары. Дом, где обрела приют семья Снесаревых, торцом выходил на Зубовский бульвар и тоже подлежал сносу.
Выселяемый человек получал на руки две с половиной тысячи рублей и обязан был выехать из Москвы, а для его домоустроительства, для новой его жизни отводились места близ Перова, Пушкина, Кучина, Косина — часто на неудобьях, на приболотных, приторфяных почвах. Застройщики хлопотали, не зная отдыха. Это было похоже на великое переселение народа.
Дочь рассказывает: «И за визгом пил, стуком топоров для многих не был слышен шум чёрных воронов, ночные звонки в квартирах и звук шагов уводимых людей. В Москве (да и не только в Москве) шли аресты. Люди вдруг не выходили на работу, не возвращались домой с работы, куда-то исчезали; от академиков до дворников… Но нас эта сторона 1937-го не коснулась… Начались поиски участка. Конечно, старались найти поближе к Москве и чтобы не очень далеко от железной дороги. Объездили все окраины Москвы, которые считались Московской областью, все окрестности… А дома постепенно собирались: укладывали книги в ящики (часть ящиков с книгами так и осталась неразобранной со дня переезда с Воздвиженки. Продали часть книг в кабинет Востока при историческом факультете МГУ, а часть — в Ленинскую библиотеку».
Далее дочь вспоминает, что 7 июля пришли грузчики и какие-то торопящиеся люди погрузили вещи (за исключением небольших чемоданов с самым необходимым) и повезли на Московские склады. Андрей Евгеньевич снова впал в бессознательное состояние, его поместили в клинику, откуда ему уже не выйти. А семье, вынужденной перемогаться раздельно у родственников и знакомых, пришлось срочно озаботиться поисками и подмосковного участка для жилища, и определённого под снос дома, какой можно было бы перевезти на участок.
«Как-то, проезжая Кусково, обратили внимание на свободный треугольник земли между Главным проспектом и Железнодорожной улицей. После отказа и хлопот участок был нам отведён. Это была очень большая победа, т.к. участок находился в 5 минутах ходьбы до станции. А от Кускова до Москвы поезд шёл около 16 минут. Теперь вся энергия была брошена на само жилище. В Москве сносилось великое множество домов, в том числе деревянных. В связи со строительством нового Краснохолмского моста на ведущей к нему трассе подлежал сносу большой двухэтажный дом… Дома, сносившиеся по генеральной реконструкции, продавались по цене дров. И вот эту двухэтажную махину с 8 комнатами мы купили за 4500 рублей. Нужно было найти бригаду рабочих для разборки и перевозки дома. Нашли и таковую и довольно скоро…» — пишет дочь.
В сентябре 1937 года застройщиками Снесаревыми с Перовским горсоветом на 25 лет был подписан договор о постройке в посёлке Кусково двухэтажного дома. К зиме коробка была возведена, успели даже сладить и покрасить крышу.
Снесарев этого дома не увидит. Хороший деревянный дом, боярышник вдоль забора и… огромный долг, тридцать тысяч рублей, который его семья отдавала разным людям, по-разному ждавших: или напоминавших, или словно вовсе позабывших. Последний долг будет выплачен в 1960 году из денег, полученных за его реабилитацию как откупная за жестокое неповинное лагерное его заключение… несозданные, потерянные книги, потерянную заключительную главу жизни.
После очередного обморока, сосудисто-мозгового удара Снесарева спешно доставили в клинику. Когда он очнулся, не мог понять, где он: в больнице или в тюрьме. Как вспоминает Евгения Андреевна, это произвело на него страшное впечатление. Родные не отходили от его постели, дежурили день и ночь. Последние дни он был в беспамятстве. 4 декабря 1937 года его не стало.
Здоровье его жены было окончательно надломлено годами непрестанного стресса — тенями всяческих угроз, полуголодным, неустроенным бытом, беганьями по приёмным, стояниями в тысячелюдных очередях, тревогами за мужа, болью за детей, уходивших, угасавших, как и она, от чахотки. Её не стало в пятьдесят пять лет — умерла она 15 февраля 1940 года.
Похоронили её в одной с мужем могиле. В одной могиле — так, наверное, и должно было статься по их верной жизни!
7
27 января 1958 года на заседании Военной коллегии Верховного суда дело Снесарева Андрея Евгеньевича было пересмотрено. Постановления от 13 января 1931 года и от 18 июля 1931 года отменены за отсутствием состава преступления. Реабилитирован посмертно. В 1973 году от Министерства обороны на могиле Снесарева был установлен памятник.
8
Этот трагический тридцать седьмой. Разумеется, времена Гражданской войны или коллективизации, годы сокрушения Церкви и крестьянства ничем для русского народа не легче тридцать седьмого, а намного жесточе, страшнее, но это уже другой разговор и об этом — другие книги.
Уходит Снесарев, преждевременно подкошенный Северными лагерями, Соловками, Кемью. Он — державник.
Уходит и Тухачевский, с которым его пути пересеклись. Тоже державник.
Один хотел блага России, многое сделал для того. Другой, может, тоже любил Россию, но ещё более — себя.
Их сломил третий, который тоже выстраивал державу — империю уже советскую, но на русском хребте и на костях, в основном русских.
9
«Клим! Думаю, что можно было бы заменить смертную казнь Снесареву 10-ью годами. И. Сталин».
Впервые эта написанная карандашом записка предстала взорам любопытствующих в 1989 году на аукционе «Сотбис», где и была продана. Стартовая цена записки — пять-семь тысяч фунтов стерлингов. Тогда же выставленные для продажи строки первого в мире в области литературы нобелевского лауреата Сюлли Прюдома в стартовой цене — две-три тысячи фунтов стерлингов, и строки Льва Толстого — столько же: две с половиной тысячи всё тех же фунтов стерлингов.
А если бы вовсе не было этих смертных приговоров, этих тюрем, этих лагерных лет! Сколько бы ещё доброго и нужного для своей страны совершили люди, близкие Снесареву по своим подвижничеству, интеллигентности, державному, патриотическому духу. Но их ударили и сбили… и сбивают… на самой вершине их благородной и вдохновенной деятельности.
