Только трое грузят мешки в повозку — сгорбленные потные спины.
Лачуги предместья. Провонявшее дерево и тростник, слепленные между собой грязью с комарами.
Я ломаю хлеб с сыром, лежавший в сумке, и раздаю детям, толпящимся вокруг. Совсем малыши — едва научились ходить, а те, что постарше, пытаются рогатками разогнать воробьев, атакующих цистерну с зерном. Один из самых шустрых дарит мне свое оружие.
Я приветствую их всех улыбкой и благословением. Едва заметные кивки в ответ.
Трое мужчин недоверчиво посматривают на меня. Все они приземистые и коренастые, с большими головами.
Бедность обезличивает.
Свист эхом отражается от стен.
Взгляды всех устремляются к воротам. Троица спешит накрыть повозку большим куском мешковины.
Возбуждение нарастает, мужчины яростно ругаются.
Вот-вот что-то должно произойти.
Конный отряд вылетает из-под арки. Я насчитываю с дюжину всадников. Доспехи с копьями выставлены на всеобщее обозрение. Знамя с гербом епископа.
Они решительно продвигаются вперед, несмотря на протесты женщин, но все же останавливаются, не решаясь ехать дальше, — слышны возбужденные крики.
Одна из женщин, наполнявших мешки, противостоит командиру отряда.
Они кричат друг на друга на неграмотной латыни, смешанной с местным жаргоном, почти непонятным.
— …получить десятую часть зерна…
— …в середине месяца…
— …все раньше и раньше…
— …мы больше не намерены ничего платить…
— …никаких рассуждений…
— … Его Преосвященство приказал…
Трое мужчин так и стоят у повозки. Вид у них озадаченный. Один из них взбирается на козлы, двое других надежно закрепляют груз пеньковыми веревками.
Сборщик налогов замечает их.
Он указывает в их направлении, что-то бормоча себе под нос.
Женщина хватает вожжи и резко их дергает.
Этот мерзавец бьет ее хлыстом в лицо.
Я вскакиваю на шаткую скамейку:
— Грязный сукин сын!
Ублюдок оборачивается — но я уже прицелился.
Камень попадает ему прямо в лицо.
Он падает на шею лошади, хватаясь за лицо руками, а все вокруг словно срываются с цепи, закрутившись в адской карусели. Мальчишки одновременно выпускают камни, словно выстроившиеся в линию лучники. Женщины подползают под лошадей, перерезая им подпруги маленькими ножичками. Повозка срывается с места и стремглав несется прочь, словно за ней черти гонятся. Истекающий кровью ублюдок орет:
— Держи ее! Держи ее!
Кони встают на дыбы, падают на землю, на стражников обрушивается град камней. В воздух вздымаются палки, орудия труда. С полей бегут мужчины, привлеченные криками.
Двое грузивших телегу жестом показывают, чтобы я следовал за ними. Они ныряют в просвет между лачугами. Мы быстро проходим несколько переулков, постоянно сужающихся, я прикрываю тыл, влетаем внутрь какой-то прогнившей и источенной червями хижины, выходим с другой стороны, на берег речушки, чуть шире сточной канавы.
Там узкая и хрупкая плоскодонка… Скорее в нее! Они толкают лодку шестами как сумасшедшие, сыпля проклятиями, которых я не понимаю.
Впереди нас ждет чаща соснового бора.
Дневник Q
Мюнстер, 15 сентября 1550 года
Юдефельдертор — ворота, через которые провозят товары. Крестьяне въезжают со своим урожаем, торговцы выезжают с изделиями ремесленников. Повозки, загруженные тканями. Говорят, что самая прибыльная в Мюнстере отрасль вновь бурно развивается, но никто уже не помнит Книппердоллинга, бывшего главу гильдии ткачей.
На улицах толпятся мужчины и женщины, разыгрывая сцены будничной жизни.
Монастырь Убервассер теперь стал больницей. Возмож но, какая-то из монашек и осталась жить там. Но можно не сомневаться — там теперь нет ни Тильбека, ни Юдефельдта, двух бургомистров-лютеран, забаррикадировавшихся внутри монастыря во время анабаптистского восстания.
На главной площади, в центре города, собор и ратуша по-прежнему стоят друг напротив друга. Собор был полностью реставрирован, украшен статуями и шпилями, столь возвышающими Римско-католическую церковь и приводящими ее в такой восторг. У городского муниципалитета — отряды стражников, их присутствие ощущается повсюду.
Потом — рыночная площадь. Прилавки вытянулись в линию по периметру, каждый торговец демонстрирует свой товар. Голоса… Кто-то выкрикивает цены, кто-то торгуется.
Церковь Святого Ламберта.
Три клетки висят на колокольне. Пустые…
Никто на них не смотрит.
Бокельсон, Книппердоллинг, Крехтинг.
Один я торчу тут, задрав голову, не думая о времени, а все проходят мимо: кто-то направляется к прилавкам, кто-то заходит в церковь.
Никто не смотрит на них…
Прошлое висит прямо над головами. И если кто-то осмелится поднять их, клетки всегда будут на своем месте, чтобы никто и ничто не забыл.
Мюнстер — напоминание для всех христиан: все возвращается на круги своя, от зла не остается ни следа, кроме вечных символов страшной кары.
Перед тем как тела Бокельсона — царя Давида, Книппердоллинга — министра юстиции Сионского царства и Крехтинга — царского советника выставили в клетках, их пытали раскаленными клещами, их пронзили кинжалы палача.
В стенах церкви больше не звучит эхо проповедей Бернарда Ротманна, пастора восстания. Тех проповедей, которые он всегда начинал с истории о ребенке и о статуе Христа.
Бесполезно выяснять, что с ним стало, — его тело так и не было найдено в штабелях трупов.
Мне почти хочется, чтобы он, такой же старый, как и я сам, оказался разгуливающим по Италии Тицианом.
Но тогда он, по крайней мере, должен был излечиться от сумасшествия, которым я заразил его. Долгие дискуссии в том нефе об обычаях древних героев Библии, о многоженстве, о том, что Закон Моисеев не подлежит обсуждению, разожгли огонь безумия.
Бернард Ротманн, духовный вождь жителей Мюнстера, пастор повстанцев, враг номер один епископа Вальдека. Но потом — стремительное падение в пучину отчаяния и Апокалипсис, откуда нет выхода. Нет. Это не Ротманн. Жив он сейчас или мертв, он попросту никогда не сумел бы пройти весь этот путь с самого начала.
Если бы во всем этом Содоме нашелся хотя бы один праведник, город был бы спасен.
Но этот самый человек так и не вернулся сюда. Только поэтому мне удалось сделать то, что я сделал, живя бок о бок с придворным теологом и направляя его по дороге, ведущей к гибели. И даже сегодня я уверен, что лишь ускорил неизбежное.
