ещё не все детали были им разработаны.
Алексей Григорьевич слушал разговоры вполуха. Почувствовав под собою твёрдую почву, он только желал поскорее вернуться домой, чтобы успокоить свою семью, и главным образом свою несчастную дочь Катерину. Несмотря на своё легкомыслие, он сознавал себя виновным перед ней. Он отнял у неё любовь ради честолюбивых надежд, когда отказался выдать её замуж за графа Миллезимо, племянника цесарского посла графа Братислава. Он советовал её императору. Он составлял завещание от имени покойного императора о поручении ей престола… В своей легкомысленной жизни он играл своей дочерью, видя в ней крупную ставку. Судьба смешала все карты, и дочь была проиграна…
И вот теперь, когда ему казалось, что императрица в руках Верховного Совета, а сам он член Совета, — с его души упало тяжёлое бремя… Теперь он считал своё положение упроченным. Он глубоко верил в ум Дмитрия Голицына, в ловкость Василия Лукича и энергию фельдмаршалов. Он чувствовал себя как за каменной стеной.
Василию Владимировичу были даны самые широкие полномочия. На Дмитрия Михайловича совет возложил составление ответа Василию Лукичу и формулы присяги и манифеста.
Был уже поздний вечер, когда верховники, ликующие, полные горделивых замыслов, по пустынным, словно вымершим улицам Москвы разъезжались по домам. С тяжёлым сердцем возвращался домой только один старый канцлер, граф Гаврило Иваныч…
III
Макшеев чувствовал себя бесконечно счастливым. Он с полным удовлетворением мог сознаться, что блестяще исполнил своё поручение. В мороз, в бурю, в снег, по тёмным дорогам, почти не отдыхая, и днём и ночью скакал он из Митавы в Москву; даже ни разу не поел как следует, только подкреплялся вином, которого он проглотил за это время неимоверное количество.
Помня слова и просьбу Дивинского постараться нагнать таинственного посланца, он на всех стоянках расспрашивал, не проехал ли кто до него? Но незнакомец как в воду канул.
Не зная, в чём дело, и не имея никаких инструкций, Макшеев не передал об этом князю Дмитрию Михайловичу.
Обласканный Дмитрием Михайловичем, который сказал ему, что Верховный Совет достойно наградит его, в ожидании производства Макшеев чувствовал себя на седьмом небе.
Отпуская его, князь сказал:
— Иди отдыхай. Чай, устал с дороги. Раньше завтра не понадобишься. Отсыпайся.
«Слава те, Господи, наконец‑то отосплюсь», — думал свою любимую думу Алёша. Выйдя от князя, он хотел направиться домой, в свою одинокую квартиру к Варварским воротам. Но солнечный зимний день был так хорош. У возбуждённого и радостного нового поручика и сон прошёл. Он с ужасом подумал о своей, наверно, теперь холодной, нетопленной квартире. Его человек, Фома неверный, как он шутя называл слугу, походил на своего барина. Любя выпить и поволочиться за девками, он и в присутствии Макшеева иногда пропадал на целые дни, за что и был прозван Алёшей неверным. Теперь же, когда его господин исчез на десять дней, Фому, наверное, и с собаками не сыщешь.
Притом день велик, впереди ещё ночь.
Размышления поручика кончились тем, что он решил зайти в остерию, тем более что чувствовал немалый голод. Мысль о тёплых, уютных комнатах остерии, о горячей еде, о хорошем вине и доброй компании очень улыбалась ему.
С удовольствием дыша свежим воздухом, чувствуя себя свободным, не имея надобности торопиться, Алёша медленным шагом направился к гостеприимному убежищу вдовы Гоопен.
Едва вошёл он в тёплую, накуренную залу остерии, как сразу почувствовал себя как рыба в воде. Из‑за буфета на него глянуло суровое лицо старухи Марты, обрамлённое белым плоёным чепчиком[37]. Сделав ему книксен, пробежала мимо него цветущая, улыбающаяся Берта.
Несмотря на ранний час, остерия была полна. Красные и синие камзолы офицеров, весёлые знакомые голоса, громкий смех, звон посуды — всё было так мило и привычно Алёше.
Не успел он оглядеться, как его уже узнали:
— Алёша!
— Алексей Иваныч!
— Сюда!
— Откуда?
— Да жив ли ты?
Со всех сторон послышались возгласы.
— Я, я сам, — весело закричал Алёша, плохо различая после яркого солнца в полутёмной остерии лица присутствовавших.
Из‑за стола поднялся и двинулся ему навстречу красный камзол, и только когда он подошёл совсем близко, Алёша узнал в нём своего приятеля, кавалергарда Ваню Чаплыгина. Они облобызались.
— К нам, к нам, — говорил Ваня, увлекая его к своему столу.
За большим столом сидели офицеры, частью знакомые Макшееву, преображенцы, семёновцы и его товарищи по лейб-регименту, частью незнакомые, из армейских, недавно прибывших в Москву полков, Копорского, Вятского и других. Офицеры шумно поднялись навстречу. Макшеев радостно здоровался с ними; с приятелями целовался.
После взаимных приветствий Алёша уселся рядом с Чаплыгиным и, по привычке подмигнув хорошенькой Берте, спросил вина и «фрыштык».
Алёша давно был общим любимцем. Он легко и быстро сходился с людьми, и не прошло пяти минут, как разговор стал общим. Поездка Макшеева в Митаву была известна в его полку, а через сослуживцев по полку и офицерам других полков. И так как все интересы в данный момент были сосредоточены на действиях Верховного тайного совета, то, естественно, Алёшу со всех сторон засыпали вопросами:
— Что привезли императрице депутаты? Как она отнеслась к ним? Какова она?
Хотя Алёшу Василий Лукич и не предупреждал о том, что надо всё держать в тайне, но Алёша инстинктивно чувствовал это.
Он избегал отвечать на прямые вопросы. Но молодое чувство рвалось наружу.
— Одно скажу, — воскликнул он. — Обещалась государыня полегчить нам. Не будет измываться над нами каждый Ванька… (Этим он намекал на фаворита покойного императора Ивана Долгорукого). Так‑то…
— А будут измываться Долгорукие да Голицыны? — вдруг раздался с конца стола резкий, насмешливый голос. — Хрен редьки не слаще, а часто ещё горчее.
Макшеев взглянул на говорившего. Это был молодой худощавый офицер в армейской форме. Какого полка, Макшеев не мог разобрать. Сукно на камзолы армейских полков покупалось не всегда одинаковое, а в зависимости от иностранных фирм, поставлявших его.
— Да, — продолжал офицер. — Один Ванька или восемь — легче не будет.
Чаплыгин наклонился к Макшееву и прошептал:
— Это Новиков, Данило Иваныч, Сибирского полка подполковник. Чуть ли не республику учреждать хочет!
— Зачем офицеров Вятского полка перехватили? — продолжал Новиков. — Уж если Верховный Совет полегчить хочет — так не самовластвуй!.. Мы такие же дворяне! Нельзя мимо нас новым устроением заниматься! Должно помнить, что Долгорукие и Голицыны — ещё не вся Русь. Довольно того, что, никого не спрашаючись, препоручили
