действительно лишение[1119].
В книгах, над которыми Деррида работает, можно увидеть «следы насилия карандашных отметок, восклицательные знаки, стрелки, подчеркивания»[1120]. Читать – это уже работа, первый этап письма.
Я читаю с проектом в голове. Я редко читаю незаинтересованно… то есть я читаю активно, избирательно, слишком избирательно и недостаточно пассивно…
Я читаю слишком нетерпеливо, слишком быстро, и эта избирательная нетерпеливость стоит мне очень дорого: возможно, я допускаю много неточностей, многим пренебрегаю. Но очень часто, когда я открывал книгу с середины, именно благодаря этой нетерпеливости я тут же натыкался на то, что искал…
Я замечаю, что, когда пишу о литературном тексте, я начинаю читать его и что мое первое прочтение, состоящее из редких проблесков, содержит слишком много лакун… По существу, читать меня заставляет преподавание[1121].
Его всегда интересовали техники письма. Он охотно напоминает о том, что Ницше был первым западным мыслителем, у которого была пишущая машинка, тогда как для Хайдеггера настоящим могло быть только письмо от руки[1122]. Долгое время все тексты, которые для него важны, Деррида начинает писать пером, принимаясь за них по нескольку раз. Только когда текст наконец набросан, когда тон и исходная перспектива заданы, он садится за машинку. Все, кто слышал, как он печатает на своей маленькой «Оливетти» с международной раскладкой, а потом на электрической машинке, поражались его скорости. Хиллис Миллер рассказывает: «Однажды в Йеле мы пришли с Гарольдом Блумом позвать его на обед. Но уже в коридоре услышали стук его пишущей машинки, настолько быстрый, что мы побоялись постучать в дверь. Казалось, что его креативность связана с ритмом машинописи, как у многих американских писателей. Он действительно думал пальцами в тот самый момент, когда писал»[1123]. Но хотя Деррида печатает очень быстро, он работает небольшими периодами. После 15–20 минут он встает, чтобы пройтись, или же снова погружается в книгу: «Чем больше меня интересует вопрос или чем он сложнее, тем быстрее я делаю перерыв»[1124]. Важно само отношение к телу, поэтому рабочая поза не является для него малозначительной деталью.
Порой мне случается писать лежа, делать заметки в момент просыпания, после сна… Когда я пишу сидя, я руковожу своими мыслями, идеями, движением мыслей, которые всегда приходят ко мне, когда я стою, когда делаю что-то другое, иду, веду машину или бегу. Когда я бегал (сейчас я бросил), ко мне приходили наиболее организующие мысли, идеи. Бывало, что я бегал с бумагой в кармане, чтобы можно было сделать заметки. Потом, когда я садился за стол… я разбирался с этими мимолетными, беглыми, порой молниеносными моментами, которые всегда приходили ко мне на бегу, эксплуатировал их. Я очень быстро осознал, что хорошие идеи могут прийти ко мне, когда я стою[1125].
Лучшее описание его творческого процесса, вероятно, можно найти в статье, написанной вместе с Патриком Морие для газеты Libération:
Когда я берусь написать какой-то текст, у меня всегда больше всего проблем с тем, что я назвал бы тоном. Обычно я нахожу невыносимыми те тона, которые мне являются. Сложность письма всегда связана с позой, с вопросом «куда я себя поставлю?». Это не тот вопрос, который можно решить у себя в голове: нужно, чтобы нашелся адресат, для которого выбирается тон. Это и есть фоновая работа: какого адресата я придумаю для того, чтобы от меня требовался такой-то тон и чтобы я отвечал требованию? Что от меня требуется? Кто и что от меня требует?[1126]
Деррида говорит, что обычно он пишет тексты, которые «больше статьи и меньше книги», притом он чувствует, что всегда пишет слишком длинно. Он работает над многими вещами сразу «или, скорее, над одной-единственной, – поправляется он, – с несколькими проектами в голове, которые не дают мне покоя». Деррида предпочитает говорить не столько о заказе, сколько о поводе. «Я практически никогда не писал текст без повода, приходящего ко мне со стороны; потом, конечно, я этот повод присваиваю, так что чисто стихийная вещь, книга „как таковая“, которую я должен написать один, бесконечно откладывается на потом…».
В интервью Маурицио Феррарису Деррида подчеркивает эту поэтику повода, ему свойственную. Принять приглашение рассказать о чем-то или что-то написать – это «своего рода „пассивное“ решение»:
Я никогда не планировал писать тот или иной текст. Все, что я сделал, даже хорошо составленные книги, было сделано по просьбе… Зачем писать? У меня всегда было чувство, одновременно очень скромное и гиперболически самонадеянное, что мне нечего сказать. У меня нет ощущения, что внутри у меня есть что-то интересное, что давало бы мне право говорить: «Вот книга, которую я сам задумал, никто ее у меня не просил»[1127].
Следовательно, вопрос заказа – или скорее просьбы – имеет фундаментальное значение для его подхода. Ответственность, которую берет на себя Деррида, состоит в том, чтобы постоянно отвечать: на название конференции, на место, в котором она проходит, тому, кто пригласил его, или на обстоятельства данного момента. Вопреки частым упрекам это не просто риторический жест. Это способ мыслить философию in situ, рассматривать каждую речь, с которой выступаешь, в качестве особой ситуации, здесь и теперь, которые не вернутся и которые и есть то, что нужно попытаться объяснить. Лекция Деррида, выступление на той или иной встрече – это прежде всего speech act, перформатив в том смысле, в каком его понимал Остин, разработавший теорию, с которой Деррида спорил, но все равно считал ее «одним из наиболее важных и плодотворных теоретических событий» XX века[1128]. Речь идет о том, что надо описать контекст, чтобы успешнее сместить его или деконструировать, будучи готовым надолго задержаться на нем, проанализировать, в каком качестве собрались участники, рискуя создать впечатление, что до дела так и не дошел.
Как и чтение, поездки связаны у Деррида с представлением о работе, задаче, которую нужно выполнить. Порой у него создается впечатление, что он идет по стопам своего отца: «Не буду ли я делать то же, что и он, хотя всю жизнь выступал против его рабского труда? Не являются ли мои лекционные туры театральной, изысканной, сублимированной версией жизни униженного отца?»[1129]. Жак Деррида, как новый святой Павел, занимается странным ремеслом коммивояжера мысли. Ни один философ не путешествовал так много, как он. Возможно, лучше подойдет слово «перемещение», поскольку, как сам он заверяет, в нем есть тот, «кто никогда не любил путешествовать,
