Книга Дарвинизм в XXI веке - Борис Жуков

Итак, в длительном матче-турнире нескольких видов рода Homo победителями оказались наши предки — сапиенсы. Согласно наиболее распространенным сегодня среди специалистов-антропологов представлениям, этот вид сформировался всё в той же «колыбели человечества», что и все его предки — в восточной Африке. Наиболее древние останки, относимые к «анатомически современным людям» (то есть сапиенсам), — черепа, найденные в местности Омо в Эфиопии, — датируются 195 тысячами лет. Непосредственным предком сапиенсов считается всё тот же гейдельбергский человек, только не европейские, а африканские его популяции, иногда выделяемые в особую форму Homo helmei.

Правда, в 2017 году были обнародованы результаты новой датировки ископаемых останков из марокканского местонахождения Джебель-Ирхуд. Сами эти останки известны довольно давно: первый (и самый сохранный) череп был найден там еще в 1961 году. Прежние датировки, сделанные при помощи различных косвенных методов, сильно различались, давая разброс от 40 до 170 тысяч лет. Сами кости считались принадлежащими безусловным сапиенсам, сохранившим, однако, ряд черт предков-гейдельбержцев (в частности, удлиненную форму мозговой части черепа) и выглядевшим поэтому даже более архаичными, чем люди из Омо. Спор шел только о том, являлись ли архаичные ирхудские сапиенсы обычными для своего времени (если они жили 170 тысяч лет назад) или представляли собой уникальную реликтовую популяцию, намного пережившую свое время (если их возраст — всего 40 тысяч лет). Однако новая датировка, проведенная тремя независимыми методами, дала совсем другие цифры:

люди из Джебель-Ирхуда жили около (или даже чуть больше) 300 тысяч лет назад. Если эти датировки верны, они заставляют совсем по-иному взглянуть на мозаичность и морфологическую «промежуточность» ирхудских черепов: напрашивается вывод, что их обладатели были ничем иным, как переходной формой между Homo heidelbergensis (или, если угодно, Homo helmei) и Homo sapiens. Что, с одной стороны, делает становление нашего вида столь же хорошо и надежно документированным, как становление неандертальцев (хотя и создает дополнительные трудности с точки зрения систематики:

как прикажете проводить видовые границы в этом теперь уже почти непрерывном ряду переходящих друг в друга форм?!), а с другой — несколько усложняет географический аспект этого процесса. Получается, что ареной его была не только полоса между Индийским океаном и Великими озерами с продолжающей их долиной Белого Нила, а весь африканский континент — по крайней мере, вся та его территория, что не занята тропическими лесами.

Нота-бене: невозможно не заметить, что такая картина очень похожа на теорию «широкого моноцентризма», выдвинутую в 1947–1949 годах известным советским антропологом Я. Я. Рогинским. Суть ее сводится к тому, что Homo sapiens сформировался единожды и в одном месте, но это «место» измерялось многими тысячами километров. На этом обширном пространстве жило много популяций непосредственных предков людей, и различные черты будущих сапиенсов возникали первоначально в разных местах, а затем распространялись на весь ареал благодаря межпопуляционным скрещиваниям. Наш вид — потомок не одной какой-то локальной прогрессивной популяции, а большой системы сопряженных популяций. Правда, Яков Яковлевич расширял границы арены этого процесса не на запад от восточной Африки (как это видится теперь), а на восток и север — в Южную и Переднюю Азию, восточное Средиземноморье и, возможно, на Балканы. Тем не менее сходство его концепции с теми представлениями, которые складываются в палеоантропологии сегодня, очевидно. Так что остается лишь в очередной раз пожалеть, что теории советских ученых оставались мало известными за пределами СССР.

Но, как бы то ни было, с возникновением «анатомически современных людей» эволюция нашего вида не завершилась. Расселяясь по планете, сапиенсы менялись в соответствии с условиями новых местообитаний и образом жизни и все больше отличались как от своих африканских предков, так и друг от друга. Нагляднее всего поздняя эволюция разных ветвей человечества проявляется в характерных различиях разных человеческих рас (традиционно рассматриваемых как подвиды нашего вида — хотя исследования последних десятилетий показывают, что их статус и отношения между ними весьма различны). Мнения антропологов о том, являются ли характерные черты той или иной расы адаптивными для тех условий, в которых она формировалась, или представляют собой просто случайные особенности небольшой (и, вероятно, связанной близким родством) группы основателей данной ветви человечества, сильно расходятся. Исключение представляет разве что вопрос о цвете кожи: современные популяционно-генетические и палеогенетические исследования показывают, что самые разные группы древних людей закономерно «светлели лицом» по мере удаления от экватора и вновь темнели, если возвращались к нему. Так что, видимо, степень пигментации кожи — признак адаптивный: в высоких широтах выгодно иметь светлую кожу, чтобы как можно полнее использовать скудный паек солнечного ультрафиолета для синтеза витамина D, необходимого для формирования костей. Близ экватора же этого ультрафиолета настолько много, что приходится поглощать львиную долю его меланином, дабы избежать слишком частых соматических мутаций в клетках кожи, которые в конце концов приведут к развитию злокачественных опухолей.

Некоторые человеческие популяции приобрели уникальные адаптации — не столь заметные на вид, но весьма полезные для определенных условий жизни или определенного способа хозяйствования. Так, например, тибетцы, постоянно живущие на высоте, где атмосферное давление (а стало быть, и концентрация кислорода) составляет всего около 60 % от привычного для нас, оказались обладателями уникальной версии гена EPAS1, позволяющей им повысить содержание гемоглобина, не увеличивая концентрации эритроцитов, а значит — и вязкости крови. (Исследование 2014 года показывает, что этот замечательный ген тибетцы, похоже, получили от денисовцев[307] — видимо, через смешанные браки.) Жители Европы, Ближнего Востока и некоторых районов западной Африки, освоив скотоводство, приобрели способность усваивать цельное молоко в течение всей жизни. До этого у них после прекращения питания материнским молоком постепенно угасала активность гена LCT, кодирующего фермент лактазу, который расщепляет лактозу — молочный сахар. Этот механизм, облегчающий переход подросших детенышей к самостоятельному питанию, действует у всех диких млекопитающих, а также у той части человечества, предки которой не обзавелись молочным скотом — в частности, у подавляющего большинства китайцев и других дальневосточных народов. Его обеспечивает особый регуляторный участок ДНК, постепенно подавляющий активность гена. Как у европейских, так и у африканских молокопийц этот участок выведен из строя мутациями — но разными, затрагивающими разные нуклеотиды. То есть способность пить молоко во взрослом возрасте эти две популяции приобрели независимо друг от друга.