Войны у них в памяти нету, война у них только в крови, в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых. Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи! В сорок втором, в сорок третьем, в сорок четвертом. Они собираются ныне дополучить сполна все то, что им при рождении недодала война. Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу. Они ничего не знают, но чувствуют недобор. Поэтому им все нужно: знание, правда, удача. Поэтому жесток и краток отрывистый разговор. Мы вломились в русскую культуру, несмотря на все мыслимые и немыслимые препоны на нашем пути, которые ставили не только власти, но и наши коллеги. Помните конфликт Оси с Евтухом? Было из-за чего: перед принятием окончательного вердикта о высылке Бродского кагэбэшный босс советовался с Евтушенко, и тот подтвердил — да, он не видит судьбы Бродского в России, но просил облегчить ему выезд за бугор. Я рассказал об этом со слов Жени в мемуарном романе «Три еврея». А годом раньше — это уже с Ваших слов — генерал КГБ растолковывал Вам: «Союз художников не даст вам здесь спокойно жить». Вот почему центровики-шестидесятники — одомашненные, прирученные, лояльные, ливрейные диссентеры приспособились к режиму — или режим приспособил их к себе? — и остались в России, представляя ее «человеческое» лицо во время иностранных гастролей, а центровики нашего поколения не выдержали, и власть их не выдержала — и, отвергнув уступки и компромиссы, пошли напролом и оказались в изгнании по причине физиологической несовместимости с Советской властью.
Я бы, однако, не сводил все к политике либо идеологии. Отнесу к шестидесятникам замечательные слова Тынянова, не про них, понятно, сказанные: «Они были задумчивы. Но они еще не думали». Задумчивость перешла в думание в плеяде сороковиков и достигла апогея в лучшем из нас — Бродском.
Не хочу сводить все к поколенческому если не конфликту, то разрыву — это только знаменатель, куда важнее числитель: божий дар, который индивидуален и штучен: Бродского, Шемякина, Довлатова. Я бы добавил сюда еще одного питерца — Барышникова, хотя он чуток моложе, послевоенного разлива. И Лимонова — он Ваш ровесник и когда-то Ваш друг, пусть сам из Харькова, и сочинил о Вас пасквиль «On the Wild Side». Но кого только этот мизантроп не язвил в своих «лимонках», что нисколько не умаляет его литературный талант.
Это не диатриба одному поколению и не апология другого, нашего. Терпеть не могу групповщину и коллективную гордость — поколением, этносом или традицией, без разницы. Я сейчас о числителе, который важнее знаменателя по определению: Бродский превзошел всех своих современников не благодаря принадлежности к военному поколению, еврейскому племени, русской культуре или прививке англицкой метафизической поэзией, а исключительно по причине своего природного гения, которого тащит за собой судьба помимо или даже вопреки его воле. Или взять Михаила Шемякина, если Вы, Миша, не возражаете.
Воистину, per aspera ad astra! Из беспробудной темной ночи детства, где отец гонялся за Вами с матерью с пистолетом, а потом хватал шашку и рубил все, что попадалось ему на пути, — через исключение из художественной школы с волчьим билетом, дурдом с экспериментальным лечением, от которого шизеют, бегство от всевидящего ока гэбухи в скиты Сванетии и Псково-Печерский монастырь, служа послушником и пытаясь избавиться от фобий и страхов с помощью искусства, — к мировой славе. Вот откуда Ваши апокалиптические видения, рыла, упыри, монстры — весь жуткий паноптикум Ваших образов! Нет, не сублимация, а самопсихоанализ.
Преодолеем, однако, соблазн обратиться к дедушке Фрейду — дабы избежать упрощений и редукционизма. Ограничусь художественными аналогиями. «Ты даешь зрителю подслащенную пилюлю, — сказал Вам Эрнст Неизвестный. — На твоих картинах цвет ликует, а внутри — мрак. Если твои карнавалы перевести в черно-белый цвет — „Капричос“ Гойи получится». А мой сын, сам художник и поэт, определил Вас, как Гойю, попавшего в страну чудес.
Кто Вы, Михаил Шемякин? Волшебник Изумрудного города? Я помню нашу первую встречу в Вашем волшебном замке — боевые шрамы на лице, полученные, по Вашим словам, при сварке (а не нанесенные самолично, как утверждает в очередной своей «лимонке» упомянутый друг-враг), удивительная, какая-то детская, слегка лукавая улыбка, в зубах голландская трубка с длинным чубуком, камуфляж американских коммандос, высокие сапоги. Кот в сапогах? Окруженный оравой реальных котов и собак, Ваших любимцев, которых Вы содержали у себя в клаверакском замке и называли «непадшими ангелами» — в отличие, от падшего, человека, — а теперь перевезли во Францию. Что ни говори, все мы из одного общего зверинца, который Вы изобразили в иллюстрациях к «Зверям св. Антония» Дмитрия Бобышева, и человек в этом бестиарии такой же зверь, как все остальные: Бог творил всех по одной и той же схеме. Так что, негоже человеку зазнаваться. «Меньшие наши братья» испытывают ничуть не менее сложные и утонченные чувства, чем мы: к примеру, любимое занятие Вашего пса Филимона, склонного к созерцанию и медитации, — наблюдать закат солнца. А когда заходит речь о мощном интеллекте крыс, Вы, их изобразитель в рисунке, живописи, скульптуре и балете, не без тайного злорадства замечаете, что, повернись генетическая история чуть иначе, не человек, а крыса на каком-то ее витке стала бы венцом творения и хозяином на земле.
