«Июль. Седьмое», – машинально отметил про себя Шарль Анрио слова молодого человека и, приветствуемый собравшимися почти что у самого помоста «трикотезами» – старухами-санкюлотками, которые, подобно древним Мойрам, уже вязали свою вечную пряжу, легко спрыгнул на землю и, ни на кого не глядя, поднялся на высокую деревянную платформу, которая опоясывала гильотину.
Часть его помощников, уже находившаяся на помосте, посторонилась и пропустила в центр главного распорядителя. Шарль Анрио, по заведенному распорядку, достал из внутреннего кармана камзола тяжелые дорогие часы на золотой цепочке, открыл крышку, машинально отметил время, не спеша вложил часы обратно и только после этого повернулся к площади.
Так, кажется, все было в порядке. Первые осужденные выстроены в цепочку, – остальные, толпящиеся кучей, стиснуты многочисленной охраной со всех сторон. Эшафот окружен конными жандармами; барабанщики наготове; трикотезы Робеспьера вяжут свои красные колпаки; толпа в ожидании зрелища вновь начинает переговариваться; возницы пустых повозок, только что доставивших приговоренных к Тронной заставе, удобно устроившись на своих рабочих местах, курят неизменные трубки, набитые дешевым, но очень пахучим табаком. Их работа еще не окончена – скоро опустевшие телеги вновь начнут наполняться, и груз их будет, можно сказать, тот же самый, вот только несколько подпорченный… Что же, пора начинать. Рассчитывать приходится не меньше чем на два часа тяжелой работы. Итак, за дело во имя Верховного существа!…
Сансон слегка кивает стоящему у самого подножия лестницы перед длинной очередью осужденных и жандармов Деморе и тут же отступает в сторону, освобождая проход к «рабочей» доске. Это сигнал. Действие начинается. Звучит чье-то имя, слышное разве что вблизи самого эшафота, – его громко произносит секретарь Революционного трибунала Моне, – но Шарлю Анрио на этот раз совершенно не интересно ни само имя, ни даже сам осужденный «материал» (кто это – мужчина или женщина, – Сансона это тоже не интересует; впрочем, женщина не может идти вначале, и поэтому номер первый – всегда мужчина).
Сквозь двойной ряд жандармов с обнаженными саблями (сегодня их как никогда много, ибо количество приговоренных почти равняется воинской роте!) проталкивают номера первого – мужчину средних лет, по-видимому, мастерового-санкюлота. Как пойдет дело с первым, так пройдет и весь ход экзекуции, – старая примета парижского митральера.
Номер первый почти спокоен, спокоен тем самоубийственным чувством, которое приходит только с ясным осознанием неотвратимости смерти. Он не упирается, но от слабости еле переставляет ноги, – обычное состояние большинства казнимых. У подножия помоста мужчина спотыкается – слишком круты ступени, но, подталкиваемый
сзади, в несколько мгновений преодолевает все десять ступеней и оказывается лицом к лицу с Сансоном.
Две пары глаз встречаются друг с другом – пустые и равнодушные. Палач отмечает небритые щеки, низкий лоб, полуоткрытый сопящий рот, мясистый нос с волосатыми ноздрями, отсутствие какого-либо человеческого чувства на лице этого истинного представителя четвертого сословия. Высоченный Шарль Анрио кладет свою руку на плечо невысокого номера первого и чуть разворачивает его лицом к поворотной доске. Теперь очередь за вами, помощники-патриоты. Вперед! – время не терпит.
Шаг-другой… На третьем человек упирается в свое последнее деревянное ложе, еще стоящее вертикально, а два «ассистента» не дают ему сделать шаг в сторону. И вот пока осужденный пытается поднять голову и посмотреть на нависающий над ним нож, помощники хватаются за кожаные ремни, свисающие с обеих сторон доски.
Быстрей, еще быстрей! Два ремня слева, два ремня справа, – это выходит четыре. Верхняя пара закидывается за спину и завязывается за плечами. Поспешите, патриоты! Один «ассистент» работает с верхней частью тела, второй трудится над ногами – их тоже надо стянуть покрепче.
«Клиент» трепещет под ремнями, должно быть, от боли, – эти узкие полоски кожи сильно врезаются в тело. Но уже поздно кричать или что-то говорить: оба патриота – и Ларивьер и Граммон – опрокидывают поворотную доску, – она глухо стукает об основание гильотины, и одним неуловимым движением двигают ее вперед.
Сансон делает шаг к правой балке блока и твердой уверенной рукой берется за рычаг. Теперь гильотина видна ему с обеих сторон, как бы в разрезе.
Здесь, с этой стороны станка торчат ноги, там – голова. Она высовывается по ту сторону гильотины и уже по ту сторону жизни.
Гудение толпы внизу и невнятный говор осужденных не заглушают лихорадочного сопения осужденного, пока его привязывают к роковой доске, его придыхающий ох, пока он совершает поворот вместе с доской, и, наконец, его сдавленный всхлип, когда на его шею опускается ошейник, и он в этот момент невольно приоткрывает глаза и видит всего в паре футов от своего лица небольшую корзину под люнетом, в которую – он понимает! – должна сейчас упасть его голова.
Вскидывает руку начальник конвоя, повинуясь этому сигналу, грохочут барабаны, и в ту же секунду Сансон нажимает на рычаг. Он еще слышит вскрик казнимого в тот момент, когда нож идет вниз, но вот уже скрежещущий звук сменяется глухим ударом, – и дело сделано, счет открыт.
– Первый готов, – бормочет Граммон, бросаясь к доске и хватаясь за ремни, стягивающие теперь уже мертвое, но еще трепещущее тело.
В несколько взмахов рук помощники освобождают труп от ремней, и Шарль Анрио видит, как Ларивьер хватает судорожно дернувшиеся вверх ноги. Граммону менее удобно – он держит тело за руки, и кровь, все еще вырывающаяся фонтаном из перерубленной шеи, попадает ему на сапоги, а маленькие брызги – даже на видавшую виды шерстяную карманьолу. Впрочем, она у него красная (надо думать, не без умысла), и пятна крови будут не так заметны. Но обольщаться не стоит – после обслуживания такой «охапки» редко кому из команды Сансона удается не перепачкаться.
Держа еще дергающийся труп за руки и за ноги, помощники-патриоты оттаскивают его в сторону. Для того чтобы опустить тело в один из больших продолговатых ящиков из необструганных досок, заменяющих революционному правосудию гробы, Ларивьеру и Граммону достаточно сделать два шага, и они делают их не торопясь, не поднимая труп и почти волоча его по помосту.
В этот момент к поднятой одновременно со снятием первого тела гильотинной доске уже прижимается грудью номер второй. Сансон, следивший глазами за укладкой «отработанного материала» и прикидывавший в уме, хватит ли им на сегодня ящиков, частью грудой лежащих на самой верхней платформе гильотины, а частью наваленных справа от эшафота прямо на земле (уже сейчас ясно, что даже если укладывать тела по двое, что команда Сансона стала делать лишь недавно, потребуется не менее тридцати ящиков), – не успевает рассмотреть лицо второго номера. Шарль Анрио поворачивает голову к люнету, когда доска уже опускается, и видит только густые темные волосы с проседью на затылке «обрабатываемого». Точнее, «обрабатываемой», потому что это женщина.
«Так – женщина после мужчины… Так и должно быть – идут как в паре… Дело пойдет», – удовлетворенно отмечает про себя Шарль Анрио, автоматически нажимая на рычаг. Начинающий зарождаться пронзительный женский крик обрывается с глухим стуком и каким-то странным причмокиванием. Это тугая красная струя, с тихим свистом вырвавшаяся из артерии, хлещет на наружную нижнюю часть эшафота.
