Царь дрожащим голоском невнятно прогундосил заученные по бумажке слова:
— Михайла Шеин, позабыв нашу государскую милость к себе, нас, Великого Государя, прогневал, а себе вечное бесчестье учинил, ибо начал добром и радетельной службою государству Московскому, а завершил подлыми изменами…
Щека царская дергалась, по вискам струился пот.
Приговаривая к смерти Шеина, бояре не шумели гораздо по обыкновению своему, понеже каждый, местничая, считал своим святым долгом высказаться раньше и громче всех, кого почитал ниже и меньше себя, а сидели тихо, словно мыши, сознавая, быть может, какое вопиющее преступление они совершали. Перед лицом такого единодушия молчали служилые дворяне, чью сторону всегда твердо держал Шеин. Давно, увы, уж восемнадцать лет назад, скончался рубивший в глаза матку правду Минин-Сухорук, погибли бесстрашные Ляпуновы. Война всегда уносит самых лучших, самых честных, самых храбрых.
Слушали судное дело Шеина со товарищи Царь и бояре, и поставлено было единодушно:
Государевых изменников Шеина и Измайлова с сыном его Василием казнить смертью, а поместья их, вотчины, дворы московские и все имущество взять на Государя.
Семейство государева изменника Шеина сослать в понизовые города.
Князя Прозоровского и князя Белосельского и Измайлова сослать в Сибирь.
Прочих судимых лиц, имярек, сослать в Сибирь или заточить в московских темницах.
Ни словом не возразил против казни своего сродника Шеина ближний боярин Борис Иванович Морозов. В такой оказии ближе был ему другой сродник — Царь Михаил Федорович.
На царско-боярском суде Шеин, Измайлов и другие государевы изменники не присутствовали, потому что не могли ни стоять, ни сидеть. Приговор объявил Шеину Трубецкой. Пришел с дьяком Бормосовым в темницу и весело сказал, шумно вдохнув ноздрями воздух:
— Нет, Михайла, слаще вражьего трупа, а ты уже труп, Михайла, падаль вонючая, мать твою… Вот твой приговор!
Приговор перечислял подробно все «измены» Шеина: злонамеренно мешкотный поход осенью 1632 года из Можайска к Смоленску. И смерть в пути тысяч ратных людей. Укрепление во время этого мешкотного похода польско-литовскими людьми Смоленска. Урон от частых и нежданных нападений и вылазок врага под Смоленском из-за предательского небрежения Шеина и других воевод. Утайка подлинного числа пробивавшихся в Смоленск польско-литовских людей. Настырные требования присылки большого пушечного наряда, перевезенного вследствие этих изменических домогательств Шеина по весеннему плохому пути с большими убытками. Предательские приступы к Смоленску не тайком и не ночью, а днем в открытую. Предательское приказание Шеина стрелять из пушечного наряда по своим же людям (это показали князья Прозоровский и Белосельский). Ведение Шеиным промысла под Смоленском по своему изменническому и вражьему наущению вопреки всем благим советам русских и иноземных ратных людей. Запрещение Шеиным вступать в сражение с приходившими отрядами противника. Отказ Шеина от нападения русских войск на Красное, когда там стояли Гонсевский и Радзивилл с небольшим отрядом…
И снова Шеин не верил своим ушам. Все ложь, ложь, ложь!.. Под Красное он посылал еще Лермонта и писал об этом Царю!.. Оказывается, бояре охотно верили любой лжи о нем, как бы чудовищна и нелепа она ни была, когда им следовало бы судить за небрежение Трубецкого и Шереметева!..
А Трубецкой все читал и читал, внятно, с чувством, с ликующим злорадством:
— Захват Шеиным вкупе с Измайловым деревень с рыбным промыслом в Смоленском и Дорогобужском уездах и продажа ратным людям рыбы по завышенным ценам…
Да, Измайлов и впрямь занялся столь непригожим, но обычным у воевод прибыльным делом, но Шеину донесли об этом, и он, Шеин, пресек всю эту постыдную торговлю.
— «И оставя государев всякой промысел, — со смаком читал Трубецкой приговор, — Шеин и Измайлов ходили за всякой корыстью и себя богатили…»
Но вдруг тут же:
— «Которые служилые люди от великой скудности и от голоду езжали в Смоленский и Дорогобужский уезд для своих и конских кормов, тех Шеин приказывал бить кнутом без милости, а Смоленский и Дорогобужский уезды уберег королю со всеми запасами…»
Все поставлено с ног на голову, злостно и нагло искажено, все шиворот-навыворот. А ведь он, Шеин, поздновато спохватился, узнав о размерах грабительства, лишь за Можайском, Гжатском и Вязьмой, только в Дорогобуже велел сурово наказывать за всякий грабеж. А выходит, он нужное русской армии добро польскому королю сохранял!..
— «А когда пришел к Смоленску король Владислав, то Шеин и Измайлов над польско-литовским королем и его людьми никакого промыслу своего не показали и с королем и его людьми не билися…»
И это сказано о кровавой сече 28 августа, что продолжалась целый день, тринадцать часов подряд, в которой и он едва не погиб, и легли горы и горы русских и польских людей! Это сказано о небывало трудной битве, выбившей польского короля из седла на целых две недели и спасшей Москву от захвата ляхами, потому что 11 и 12 сентября, два дня подряд, шло новое сражение и вновь бились с ляхами 18 сентября!.. Вольно же боярам устраивать кощунственную свистопляску на костях русских солдат затем только, чтобы сделать козлами отпущения за грехи московских бояр во главе с Царем его, Шеина, и его воевод!..
— «А Государем и боярами было велено Шеину дожидаться подхожих государевых ратных людей, а Шеин сдал королю польско-литовскому весь большой пушечный наряд и даже двенадцать полковых пушек, который король соглашался ему оставить…»
Да, в ходе переговоров Шеин добивался, чтобы король оставил ему хоть эту дюжину крупповских пушек — стал бы король ему их предлагать, держи карман шире! — но пока тянулись споры, съело его войско последних лошадей! Зато выканючил Шеин взамен этих пушек согласие короля продать ему харчи на прокорм войска! Все эти обвинения так легко опровергнуть, но его опровержения и объяснения не нужны клеветникам… Для того и вырвал Трубецкой ему язык…
Уже глубоко и смертельно надорвал этот невероятный приговор сердце Шеину. Вскинулся он, загремели цепи. Он замычал так буйно, что Трубецкой и Бормосов отпрянули. Бормосов чуть не уронил свечу. Кто, кто целовал крест польскому Царю — он или Михаил Романов, Шереметев, Трубецкой и знатные бояре московские?! Снова вешала боярская свора на него всех своих собак!..
— А посему, Шеин, — загромыхал над ним Трубецкой, — велено казнить тебя за измены сии многие Государю на Пожаре при всем честном народе через усекновение главы!..
Опять вскинулся Шеин, рванул цепи и, лишившись чувств, упал, обмяк, стукнулась о каменный пол бессильная рука.
Шеина везли из узилища, чей двор находился напротив Архангельского собора, везли на пароконной телеге, в железной клетке, в цепях и кандалах. Телега выехала из ворот, свернула налево к деревянному настилу, что вел почти прямо по Кремлю через ворота Спасской башни к Лобному месту. Шеин кланялся Ивану Великому, соборам и церквам, щурился от слепящих после темницы лучей солнца над Спасской башней, увенчанной золотым двуглавым орлом. Сколько раз он выезжал через эти Фроловские ворота во главе крепнувшего с каждым годом его стараниями войска! Сколько раз въезжал в них, возвращался из похода с победою под сотрясавшие всю Москву гулы всезвонных колоколов! Колеса загремели по мосту через ров с водой, обнесенный вдоль берегов двумя каменными стенами ниже кремлевских. Он глянул вперед и отпрянул, будто его ударили кнутом по глазам. Вся площадь была запружена несметной людской толпой. Все молча ждали. Ждали его, опозоренного, идущего на казнь. А ему все еще не верилось в ее неотвратимость. И за что, за что?.. Впереди уже виднелась над народом каменная подковка Лобного места, обращенная к нему зевом. Вот она, его Голгофа!
