не хотелось портить ее умиротворенное настроение. Поэтому он медлил с ответом, но наконец переборов себя, сказал:
– Нам надо срочно уходить отсюда.
– Почему? Тут так хорошо!
– Думаю, Наассон предал нас, – ответил Элохим.
– С чего ты решил? Хотя он мне не понравился с первого взгляда.
– Не могу сказать с чего, но нутром чувствую.
– Но почему сейчас. Мы можем уйти завтра. Тут так хорошо, что не хочется никуда.
– Адда, тут уже небезопасно оставаться. Галлы могут нагрянуть в любой момент.
– Но не сегодня же. Уже слишком поздно.
– Если не появятся сегодня, то могут нагрянуть рано утром.
– Вряд ли, дада, – возразила Мариам. – Ведь праздник. Все заняты Ханукой.
– Для Ирода нет праздника.
– Хорошо, дада. Но давай посидим еще немножко, – она ласково обняла отца. – Дада, как приятно обнять самого любимого человека, когда кругом так тихо и спокойно.
Элохим погладил ей волосы и вдруг содрогнулся от одной мысли, что кто-то еще мог бы ее вот так погладить. Почему-то живо представил себе, как Ирод, самый мерзкий для него человек, лапает его дочь, самое дорогое для него существо… Стало не по себе. Никогда прежде он не мог представить себе даже самым отдаленным образом Мариам рядом с Иродом. И он понял, что опасность приблизилась теперь вплотную. Тишина показалась ему затишьем перед бурей. Они могут нарваться на галлов когда и где угодно. Возможно, не успеют даже выйти из дома. Он не сомневался, что их будет много, очень много. А если его убьют, что с ней станет!? Кто ее тогда защитит от Ирода?
– Дада, ты все еще встревожен?
Но Элохим словно ее не слышал. Вся его душа была поглощена мучительной тревогой. Он судорожно искал ответа. Мысли бились интенсивно, несвязно, перескакивая с одного на другое. Мелхиседек, Сама-Эл, смерть. Вдруг он вспомнил, что Йешуа бен Сий обещал приехать накануне Хануки. Но он не приехал. Почему? Если Наассон предал их римлянам или Ироду, то об этом в Храме узнали бы быстро. В этом Элохим не сомневался. У Храма и во Дворце, и в крепости Антония, имелись отличные доносчики. Йешуа, как только узнает, где они, то приедет немедленно. В этом он тоже не сомневался. Только Храм мог бы защитить его дочь от Ирода. Храм уже решил выдать Мариам за Иосифа. Храм не позволит Ироду отнять ее. Мариам должна знать об этом. Но как ей сказать? Все эти три дня он мучился этим вопросом и не находил ответа. Как она воспримет?
– Адда, ты должна знать решение Храма.
– Какое решение, дада? – улыбнулась Мариам. – О чем ты?
– Храм решил выдать тебя за Иосифа, – сказал Элохим, и словно гора свалилась с плеч.
– За того вонючего слизняка? – рассмеялась Мариам. – Но ты ведь не позволишь?
– Нет, адда, не за него, а за моего брата.
Вся веселость моментально исчезла с ее лица, и оно стало очень серьезным.
– За твоего брата!? Откуда знаешь? И зачем ты говоришь об этом мне?
– На всякий случай.
– На какой еще «всякий случай»? – раздраженно спросила Мариам, приперев его своим вопросом к стене.
– На тот случай, если вдруг со мной…, – Элохим запнулся. – Адда, Иосиф мой брат, он тебя в обиду не даст.
– Постой, дада! Ты что предлагаешь мне выйти за Иосифа?
– Нет, это только на тот случай…
Но Мариам прервала его. Вскочив на ноги, она с упреком выпалила:
– Ты обещал никогда не оставлять меня.
Элохим не успел ответить, как Мариам убежала в свою комнату. Он подошел к ее двери. Постучал. Она не откликнулась. Еще раз постучал. Но опять она не откликнулась. Впервые между ними произошла размолвка. Он понял, что допустил ошибку.
Надо подождать, подумал Элохим, пока у нее не пройдет обида. Он отошел от двери и вошел в свою комнату. Комната была едва освещена лунным светом, падающим из окна. Он подошел к окну.
Луна висела напротив, прямо над тутовым деревом. На ней ясно были видны темные очертания и пятна. Элохим всмотрелся, и ему показалось, что Луна застыла в какой-то ужасной гримасе.
Во дворе никого не было. Собаки были спущены с цепи. Стало быть, все легли спать. Тут всегда было так, вспомнил Элохим, рано ложились спать и рано вставали. А в Иерусалиме Ханука, наверняка, сейчас в самом разгаре.
Элохим отошел от окна и улегся на ковер посередине комнаты. Подложил руки под голову. Глаза у него были открыты, но в полумраке веки сами по себе слипались. И он тут же всякий раз размыкал их. «Не спи! Нельзя засыпать! Ни в коем случае!», – то приказывал, то уговаривал он сам себя. По опыту знал, что стоит только ему уснуть, и не заметит, как проспит всю ночь. Когда ему хотелось, чтобы быстрее пролетела ночь, он всегда говорил себе, постарайся уснуть. Не успеешь сомкнуть глаза, как наступит утро.
– В одно мгновение ока! – прошептал Элохим и уснул.
138
Скрипнула дверь. Элохим открыл глаза. Но не мог понять, проснулся наяву или же проснулся во сне. Кто-то вошел. Как тень. Женский силуэт прошел мимо окна и растворился в темноте. При лунном свете Элохим успел разглядеть худенькую девичью фигуру в прозрачной рубашке. Сперва она напомнила Соломпсио. Но ею могла быть только Мариам. «Больше некому», – мелькнуло в голове.
– Это ты, адда?
В ответ он услышал мужской голос.
– Вставай, Элои! Пора!
Элохим встал. Из темноты выступил кто-то с закрытым лицом.
– Кто ты?
Тот открыл лицо. И оно засверкало как молния. Элохим мгновенно ослеп.
– Господи! – вырвалось у Элохима.
Он словно только что посмотрел на солнце. Мрак в глазах стал огненно-красным и в нем проступил сияющий облик юноши, похожего как две капли воды на Сама-Эла, Габри-Эла и Азаз-Эла. Но он был без родинки.
– Можешь теперь открыть глаза, – сказал незнакомец. – Но не смотри на меня.
– Господи, неужели это Ты!?
– Я тот, кто как никто похож на Него.
Элохим открыл глаза. Впереди спиной к нему стоял юноша.
– Миха-Эл, Принц Израиля! – невольно промолвил Элохим.
– Следуй за мной, – мягко повелел юноша.
Они вышли на крыльцо и спустились в сад, залитый ярким солнечным светом.
– Разуйся, ибо Земля, на которой стоишь, святая.
Как только Элохим разулся и вступил босым на землю, сад мгновенно преобразился. С деревьев чудом исчезли пожелтевшие листья, и весь сад оделся в зеленую листву. А на двух яблонях посреди сада появились плоды. На одном яблоки были красными, а на другом – зелеными.
– Красная яблоня – это дерево познания или, иначе, дерево стыда, – поведал Миха-Эл, – ибо первое, что испытал
