— Ты достал меня, Ирз. Ты так достал меня. До печенок просто.
Ты будешь полыхать медленно и мучительно, сорвешь голос, я сломаю каждую кость в твоем теле, сделаю с тобой все то, что делал с девушками твой убогий подопечный.
Крошились вокруг стены, трещали перекрытия, гипсокартон и мрамор, краска падала пластами, гасли красные лампочки в потолке, стекловата осыпалась под ноги, будто заново пережеванная старая жвачка, поползли тараканы.
Санинспекции на тебя не было, Артур.
Ирзамир попятился, вздрогнул, за моей спиной что-то с грохотом свалилось на пол, серая пыль обволокла кеды.
— Только не говори мне, что передумал, — прошипела.
Стало все равно. Вообще на все, ярость вскрыла мне вены, заняла каждую клетку тела, заставила гореть, кипеть, плавиться. Она отравила, она одурманила, а за ней не было ничего.
Бес сделал еще шаг назад, как-то неловко дернулся, мерзкий запах стал гуще, давление на виски — еще немного сильнее. Но бежать ему было некуда. Выход остался за моей спиной, плотно запечатанный. А неловкие попытки пробиться ко мне только веселили. На краю сознания бледным размытым пятном мелькнуло лицо Оли, и я взревела, сжала руку на шее беса, даже не успев осознать, как оказалась в шаге от него, и шарахнула затылком о стену.
Хлипкая конструкция не выдержала, и Ирзамир пробил собой дыру.
Его кожа под пальцами ощущается размокшим куском мыла — скользкая, склизкая, легко продавливается. Губы шевелятся, гаденыщ пытается что-то сказать, вот только мне не хочется слушать, совершенно нет никакого желания. Я втыкаю палец в тот самый сочащийся гноем глаз. Ощущения мерзкие — тепло, вязко, липко. Звук хлюпающий, едва слышный, но все-таки он есть. Бес орет. И от этого крика ярость разгорается еще сильнее. Ею почти опаляет. Что-то снова падает сзади, и еще, и еще. ЬНи черта не видно, потому что последняя лампочка над головой только что рассыпалась красными искрами, острыми осколками, оцарапав щеку.
Я снова впечатываю беса в стену, и он проламывает ее окончательно, проваливается внутрь какого-то помещения. Здесь зеркало во всю стену, диван, шест.
Ирзамир корчится на полу и воет. Глаз вытек, он держится за него, между пальцев просачивается что-то темное и вонючее… смрадное… Запах такой, что на миг от него перехватывает дыхание. Наверное, эта дрянь — то, что заменяет ему кровь.
Я с трудом протискиваюсь в образовавшуюся дыру, для это приходится пригнуться и сложить крылья, потому что они не проходят.
Под ногами хрустит крошево бетона.
Я склоняюсь над бесом, снова хватаю его за шею и вздергиваю на ноги, швыряю в зеркало. Звон, визг, стойкий гнилостный запах.
— Что же ты, Ирзамир? Давай же, покажи, чему научился.
Теперь моя очередь придавливать его к полу. Под бесом битые осколки, и я слышу, как они входят в тело, впиваются. Знаю, что наибольшую боль причиняет крошево, потому что его много и оно впивается глубже, оставляя микроразрывы, болезненные, как щепка или иголка, загнанные под ноготь. Бес трепыхается, пытается сбросить мою ногу. Но куда ему? Мои крылья весят столько, сколько, пожалуй, не весит и сам урод, и я лишь усиливаю нажим.
— Давай посмотрим, может мне тоже понравится пытать? — шепчу, наклоняясь, полнимая с пола осколок покрупнее. Он режет мне ладонь, и мне это не нравится, но не то чтобы так уж сильно отвлекает. — Надо же понять, что такого в этом находил Артур.
Ирзамир пытается отползти, мое колено упирается придурку между лопаток, осколок легко входит в тело.
Бес верещит. Верещит. Верещит.
В моих пальцах кусок его кожи и плоти. Кровь у него гадкая — черно-зеленая, вязкая, смолянистая.
Бес дергается, пробует сбросить меня с себя. Его сила тоже вырвалась из-под контроля, бьет волной, душит, будто руками.
Он все-таки вырывается, сбрасывает меня. Осколки впиваются и жалят, но опять же не настолько сильно, чтобы отвлечь.
Ирз дергает за лодыжку, протаскивает меня животом по полу, швыряет о чертов шест, что-то с хрустом ломается, боль такая жгучая, выворачивающая, вскрывающая пронзает спину. Урод сломал мне крыло. Оно теперь тянет вниз, и на то, чтобы подняться, у меня уходит несколько секунд, за которые бесу удается собрать себя в кучу.
От боли текут слезы.
— Что, Мара, уже не такая смелая? — шипит он.
Его лапы на моем горле — давят, сжимают, почти до хруста. Пальцы наверняка оставят следы, когти разрывают кожу, льется кровь. Течет, обжигая, она такая горячая, такая же, как моя ярость.
Но воздуха не хватает. Я бьюсь, дергаюсь, царапаю его запястья, пытаюсь достать хоть как-нибудь, но при каждом движении обжигает болью спину. Еще несколько перьев падает, пол вспучивается под ногами, дрожат уцелевшие осколки зеркала, по стенам ползут трещины, воздух густой, как кисель, от разлитой вокруг силы.
Тяжело дышать.
Все заволакивает туманом, и подкашиваются ноги.
Боль разрывает голову.
Оля…
Висит на цепях. Не как кукла, как кусок мяса на бойне. Она еле жива. Под ногами растекается лужа крови. Большая. Уже очень большая, она капает с кончиков босых пальцев, течет из распоротого живота, ран на груди. Боль везде. Это клетка из боли, каждый стальной прут — вид боли: тянущая, обжигающая, выкручивающая, тупая, острая, резкая, нарастающая, накатывающая волнами и постоянная. Все виды боли. Никогда не думала, что бывает так много, что она такая разная. И я внутри этой клетки, и нет из нее выхода, нет замка, нет двери. Я здесь навечно. А еще есть новой боли.
Руки сломаны, сломан каждый палец, ребра — тоже, он вырвал задние зубы, три ногтя на левой руке, раздробил коленную чашечку. Сломал что-то в горле, у меня теперь нет голоса, только хрипы, только шепот, глотать больно. Это все ты виновата, Мара Шелестова.
Что?
Ты виновата… Потому что, если бы не ты, он бы никогда не пришел ко мне. Он выбрал меня только потому, что я знакома с тобой. Он забрал меня только потому, что знает, что моя смерть причинит тебе боль. Он делает это со мной только потому, что ты никак не хочешь оставить отель.
Ты виновата, Мара Шелестова.
Каждый мой крик — на твоей совести, каждая секунда моей боли случилась из-за тебя. Каждая моя рана — твоих рук дело.
Ты виновата, Мара Шелестова.
Надо было отдать ему «Калифорнию». Отдать детей. Это из-за тебя он всех убил. Это из-за тебя я умру здесь, в этой комнате, пропитанной кровью, на цепях, как кусок свиной туши не первой свежести, истекая кровью, мучаясь от боли до последнего вдоха, до последнего удара сердца.
Это твоя вина. Мара Шелестова!
Нет…
Ты виновата. В моей смерти виновата ты. И в их смертях тоже, и в гибели и боли тех, кто будет после меня.
Нет…
