Книга Отец и мать - Александр Донских

На кладбище к могилкам всех родственников подошли; где почистили, прибрались в оградках, где просто постояли повздыхали, вглядываясь в едва различимые, крылышками шелушащиеся надписи. Коля упарился, раскраснелся – усердствовал, сгребая грабельками листву и сухую траву.

У могилки свекровки и бабушки – Прасковьи Георгиевны Пасковой задержались подольше.

– И Николаю лежать бы тута, дома, возле Ангары, с матерью… а опосле я бы с ним рядышком, – сказала Любовь Фёдоровна, мутнея глазами.

– Везде кладут в ту же землю, – сказала Екатерина рассудочно, чтобы мать ободрить.

Однако получилось иначе:

– Нет, неправда: не в ту же землю! Переяславка с Ангарой одна-единственная на всём свете.

– Извини, мама.

– Не извиняйся, доча: я ж понимаю, чего к чему.

Любовь Фёдоровна с особым тщанием убралась в оградке свекровки, потом руками на могильном холмике разгребла ямку. Из бумажного кулька, который хранился у неё на груди, высыпала в ямку волоски. Екатерина присела к ней на корточки, приобняла за плечи:

– Мама, что ты делаешь?

– Что я делаю? А вот чего: наконец-то сама, как и должно живой жене, хороню Николая. Лучшего времени и не выбрать – мы все вместе.

– Хоронишь папу?

– Да, хороню вашего отца и деда, а моего мужа. Теперь у него будет местечко и на родине, рядышком с матерью и со всеми сродственниками и односельцами. А потом и я где-нибудь поблизости лягу навечно.

Она всхлипнула и разрыдалась. Коля захныкал, и бабушке, успокаивая внука, пришлось улыбаться сквозь слёзы, называя его рёвой-корёвой.

– Давайте вместе закопаем, – чуть оправившись, предложила она. – Колянька, брось-ка горсточку земельки сюда. Ай, молодчинка! А теперь ты, доча. Вот и ладно. Кажись, и мой черёд приспел.

Но медлила, смотрела на вьющиеся ростками из насыпанной земли волоски.

– Помнишь, поди: перед отправкой на сборный пункт я остригла Николая. Сходил он в баню, оделся во всё старое, ветхое, чего не жалко выбросить, но чистенькое, и сам попросил. Сказал по обычаю с шуточкой, но в глаза-а-ах – грусть-тоска: «Всюё домашность смыл я с себя, чтоб не крутило душу мне, а ты, Люба, ножницами наведи-ка порядок в моей голове. Откромсай всякие ненужные думки». Я уж заканчивала стрижку, когда ты с маленькой Машей распахнула окно и заблазнила: «Мама, папа, смотрите: красота какая! Гроза накрыла Переяславку, а солнце светит. Притворяется, что ничего не случилось! Молнии пляшут в небе, дождь хлещет, а Ангара кипит лучами солнца. Ух, красотища!» Сыздетства, Катя, всё-то тебе красоту подавай, а теперь, большенькой, не устаёшь говорить: мир-де Божий! Распахнула ты, значится, окно, вперилась в свою красотищу Божью, а ветер-то разбойник круговертью ворвался в горницу, вскружил отцовы волоски до самого потолка и разметал по дому. Я – в ругань: ты чего, такая-сякая, натворила, я тебе живо задам красоту! А Николай встал со стула, подошёл к распахнутому окну, привлёк вас обеих к себе. Поглаживал и ворковал: «Люба, не кричи на девчонок. В самом деле красотища-то какая! Гроза бушует, а солнце во всю Ивановскую светит – невидаль! Не верю ни в богов, ни в чертей, ан знак чую – расквасим мы сопатку Гитлеру, солнце нашей родины ему, злыдню, не погасить. А что волосья с моей головы разнесло, так скажу тебе вот чего: я теперь в нашем доме, похоже, в каждой застрёхе живу. Когда бы без меня не убирались вы – ан вот он я перед вами: одним волоском блесну, другим, повеселю вас, родных моих женщинок, позабавлю, всё вам полегче будет переносить тяготы. Да и за вами, знайте, буду приглядывать!» Засмеялся, сгрёб вас обеих в охапку и давай кружить по горнице. Писку да визгу было! Помнишь? Ну конечно же помнишь! Уж до чего вы обе любили отца, до чего любили! Ты, доча, знаешь – так оно и случилось: понабились волоски всюду, потом долго, и после войны да и по сю пору, из всякой щёлки в полу цеплялись к венику или тряпке. Поднимешь волосок, – и порой, знаешь, Катя, поговоришь с ним – ровно что с человеком, ровно что с ним с самим, с Николаем. Взаправду чуток полегче становилось. А годка два, три ли назад я переставила комод. Глядь: по пристеночку и в щёлках цельные прядки лежат, посвёркивают да подмигивают, вроде живые, с уразумением каким-никаким. Я аж охнула – Николаевы! Поревела, повыла, потом собрала в бумажный кулёк бесценную эту красоту. Запрятала в дальний угол, чтоб нечаянно кто не разворошил или не выбросил, ведь жизнь-то наша суетная, заполошная – чего только не забудешь. Но если, случалось, натыкалась на кулёк или само собой вспоминалось о нём, разверну – реву, ревмя реву.

Помолчала, покачивая головой сокрушённо, но и с улыбкой по морщинкам около губ.

– Ты мне как-то раз сказала, долг-де перед тобой великий – не перезахоронен невинноубиенный Платон Андреевич и хочешь подхоронить его косточки к твоей благодетельнице и супруге его Евдокии Павловне. Что ж, можно считать, я выполнила мой долг: подхоронила… что Бог послал.

Помолчали, наблюдая за серебристыми паутинками наступающего бабьего лета, кружившими и петлявшими в тёплом, пряном, снежисто-свежем ангарском воздухе. Это народившиеся нынешним летом паучата перебирались на новые места жизни. Ниточки-парашютики порой вспыхивали и блистали ярко и переливчато – глаз было не отвести.

– Будто папины волоски поднимаются к небу, – задумчиво сказала Екатерина, поглаживая грустно склонившегося к ней Колю.

– Красота, красотища, – пропела Любовь Фёдоровна, щурясь на паутинки. – Да что говорить: у нас куда не глянь – всюду красота и благость, хотя жизнь не шибко-то балует человека. Радостно: теперь отсюда Николай вволюшку наглядится на любезную его сердцу Ангару, а то столько годов пролежал в потёмках – страсть! А Платона Андреевича ты, доча, обязательно перезахорони – бочком к бочку с Евдокиюшкой ему будет отраднее лежать, чем одному-то да в какой-то канаве на задворках. Если, слышь, нужна будет подмога с подхоронкой – скажи: лопата, сама знаешь, мой друг и товарищ. Сколько ею земли переворочила, сколько навоза – лучше не вспоминать!

– Мы, наверное, с Лео справимся. К тому же обещался посодействовать и мой духовник отец Марк.

– Что ж, Бог вам в помощь.

Повздыхав, Любовь Фёдоровна вместе с внуком, наконец, зарыла ямку и нагребла холмик. На памятнике припасённым угольком пониже имени свекровки твёрдо и крупно вывела: Пасков Николай Петрович. 1905—1942.

– Катя, давай уж всё по-человечьи сладим: какая молитва полагается?

– Повторяй за мной, мама.

И обе – в витье голосов и душ:

– Царю Небесному, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

– Со святыми упокой, Христе Боже, душу раба Твоего Николая, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…

Коля щурился на солнце, в лучах которого игриво и зазывно являлись многоцветьем и сверканием паутинки с паучатами, и вслушивался в необычные, малопонятные, но напевные, как колыбельная, слова.