У Валентины пылали уши, будто спирали моей новой электроплиты, под насильственным давлением ЖЭКа заменившей родительские газовые горелки.
— Хорошо, я ограничусь пятым, — произнесла я в прежнем тоне. — Я вроде бы заявила, что бросила курить? Вы исключаете возможность того, что я действительно бросила? Подтверждаю: ни единой сигареты с сегодняшнего дня и до гробовой доски.
— Рад способствовать… — пробормотал он.
— Положив пачку на середину стола? Чтобы я расписалась в своей вздорности?
— Пойдете ко мне ассистенткой? — вдруг спросил этот человек, после чего у Валентины опрокинулась турка, и в кухне запахло испаряющимся кофе хорошего сорта. А он подтвердил: — Я вполне серьезно.
— Простите, у меня техническое образование.
— Тем лучше, — засмеялся он. — Меньше фантазий!
И тут разразилась потрясающим монологом моя сестра.
— Я, конечно, извиняюсь, — тыча туркой в спираль и ни на кого не глядя, заявила она, — я извиняюсь, но я договаривалась о консультации, да, пусть на дому, но я заплатила, а вы, это моя сестра, может, это у вас метод, я извиняюсь, но это наживка, а она проглотит, подумает, что и в самом деле, она же без работы, а если соблазнится, а потом снова стресс, так, извиняюсь, не договаривались, мне о вас всякие сказки, а вы нашей бедой решаете свое…
Гость слушал с любопытством и не останавливал, во мне уже протестовало против сестренки, но я пока молчала. И Валентина от тишины споткнулась, взглянула на часы и так вытаращилась, будто вместо кофе заглотила турку. Турка тоже была серебряной, и я подумала, что, если ее кто-нибудь проглотит, мне будет жалко. Ах, папа, для серебра ты делал исключение, а золото мог выбрасывать в форточку. Папа, а как ты думаешь, что с Валентиной?
— Боже мой, Боже мой, — запричитала сестренка, — целый день по городу, про время из головы вон, а мне на работу, автобус через час, ехать сто километров…
Она жила и работала в запретке, в засекреченном «ящике», который давно всем известен, «ящик» находился среди и внутри швейцарских уральских гор, там и сейчас магазинные полки ломятся от ширпотреба, она приперла мне килограммов двадцать копченой колбасы и забытого у нас сливочного масла, Господи, в чем я ее подозреваю, у них же там почти по-военному…
— Уволят, или под сокращение попаду… — Она почти плакала, и у меня внутри опять сильно удивилось: мы могли драться, хлопать дверями, даже, пожалуй, подать в суд, но плакать?.. — Ближе к делу, Константин Георгиевич, ваши услуги все-таки оплачены, так уж будьте добры, и любезны конкретно, чтоб я не дергалась, а Машенька обошлась без иллюзий… У меня синхрофазотрон заклинит!
И тут ситуация в третий раз незапланированно отпочковалась в сторону, ибо уважаемый Константин Георгиевич не спеша вытащил портмоне, отсчитал десяток хороших купюр, положил на кухонный стол и придавил сахарницей. (Серебряной. Я тоже не люблю золото, папа.)
На этот раз Валентина подавилась по крайней мере крышкой от гусятницы, покраснела в явно опасной степени и ринулась вон, бормотнув, что срочно желает собраться.
Поведя оком в сторону сахарницы, несколько покосившейся над непривычными дензнаками, Константин Георгиевич произнес:
— Теперь я свободный художник, не так ли?
— Ну, если вы любите серебро, а золото можете выкинуть за окно…
— Красивые вещи, — признал Константин Георгиевич.
— Их любил наш отец.
— О вашем отце я информирован, о а золоте нет.
— Это моя история. Купила кулон сердечком, еще в школе. Отец попросил посмотреть, вертел минут пять, пальцы сделались брезгливыми, мне уже было понятно, что теперь я эту вещь в руки не возьму, а он размахнулся и швырнул кулон в форточку.
— По логике, он должен был чем-то это компенсировать.
— Он подарил мне уникальную гривну своей работы.
— Гривна?
— Ожерелье.
— Можете показать?
— К сожалению, нет. Гривна пропала почти сразу.
Он хотел еще о чем-то спросить, но шумно и громоздко вторглась сестра, объявила, что готова, что оставляет мне эти деньги, что хотела заглянуть к тетке, но уже не успеет, а эти автобусы без обозначения номера и маршрутов, бывает, отправляются раньше, и что-то еще, что-то еще, слова сыпались и сыпались, остановиться она не могла, и всё опять вернулось к тому, что она не успеет.
Открытое полминуты назад лицо психиатра сменилось маской очнувшегося от утомления Дон Жуана.
— Я на машине, если пожелаете.
— Ой, спасибо, — пожелала сестра, — вы меня спасаете, можно сказать. Тогда у нас полчаса в запасе, я сейчас еще кофе… — Она вцепилась в турку, как в якорь, и повернулась к нам спиной. Со спины она смотрелась великолепно.
Я пожалела, что не вижу лица великого специалиста, но от него явно накатывало что-то провальное. Я с некоторым удивлением отметила, что сестра, приведя психиатра для меня, не дала ему и пяти минут для разговора по делу.
Специалист развернулся в мою сторону:
— К сожалению, я завтра улетаю в Москву, оттуда в Женеву на симпозиум. Если хотите, можете прийти ко мне на прием недели через две.
— Нет, благодарю вас, не стоит беспокоиться.
— Из того, что рассказывала мне уважаемая Валентина Ивановна… — Он усмехнулся правой стороной и тут же натянул на левую полную серьезность. — Я сталкивался со сходными — по крайней мере, по внешнему рисунку — случаями. И чаще всего дело кончалось тем, что внезапно проявившаяся дополнительная часть личности порабощала, к сожалению, прежнего хозяина. Хотя вы особа весьма волевая. Тем не менее я бы советовал обратиться к специалисту без промедления. Я могу сегодня же договориться с одним знакомым психиатром — временами мы оказываем друг другу небольшие услуги. Он завотделением и располагает всем необходимым — в социалистических пределах, разумеется.
— Где-то располагают и бльшим? — без особого интереса спросила я. Я не была убеждена, что нуждаюсь в помощи медицины.
— Я попрошу, чтобы он принял вас на обследование, — уклонился от дальнейших критических замечаний Константин Георгиевич. — Конечно, если вы хотите этого сами.
— Пусть только не захочет! — разразилась сестра. — Болезнь — это болезнь! Ее надо лечить! Ты же лечишь зубы! Если бы мы не обращались к стоматологам, нам уже давали бы по семьдесят лет! Раз болезнь — надо хотя бы попробовать.
— А если… — Я посмотрела на своего психиатрического гостя с некоторым сомнением. — Если — не болезнь?
Константин Георгиевич покачал головой — по-моему, с сочувствием.
— Врачевание с учетом такой концепции мне неизвестно. Хотя…
— Пейте кофе, опять опрокину! — вклинилась сестра и, схватив турку голыми пальцами, брякнула ее на стол, вовсе не расплескав, кинулась ко мне, вжала мою голову в свой живот, лишив слуха скрипом одежды и судорожными объятиями.
