– О нет! – воскликнул он. – Для холуев ордынских у меня – там вон, возле поварни, корыто для объедков!.. Туда прошу!..
Александр слегка отступил в сторону и рукою в перчатке показал на дверь.
– И ряженых я тоже не звал – не масленая неделя!.. Ну? – нетерпеливо вскричал он. – Вон отсюда!..
Штумпенхаузен мигом очутился у двери.
Рыжий гигант остался на месте.
– Меня не испугаешь, князь, – сказал он. – Я – Пэта!.. Ты радуешься, что ханский сапог не наступил на твой затылок, на твою русскую выю… Напрасно!.. Из ханской кладовой принесена уже добрая тетива, и, быть может, завтра же тебя удавят. Дай пройти!..
Джон-Урдюй толкнул князя кулаком в плечо.
– Ах ты, Иуда!.. паршивец!.. наемная собака татарская! – во весь голос заорал князь, уже не помня себя.
И рукою, от одного удара которой оседали на задние ноги могучие степные кони, Александр швырнул рыжего исполина на колени перед собой, скинул перчатку и, голой рукой взяв тамплиера за горло, сломал ему гортанные хрящи.
– Ну вот, – с тяжелым дыханьем сказал он, – и без тетивы!
Кровь пошатывала его!.. Он вышел из шатра. Вороной конь рвал копытами землю… Александр вскочил в седло и принял повод.
– В шатер не допускать никого! Я скоро буду здесь! – приказал он.
Невский сам решил уведомить ханского букаула, что проникший в его шатер рыцарь Пэта, посмевший оскорбить его, убит им на месте…
Тоскливый посвист ветра… Черная холодная степь… Кибитки, озаренные луной. Лай собак. Александр поднял голову, взглянул на небо. Вспомнились Переславль, Новгород, Дубравка… «Боже мой, как далеко все это… словно бы из темного колодца гляжу!..»
Слегка ущербленная с краю луна была словно татарская запрокинувшаяся башка в тюбетейке…
…Когда Александр, не застав букаула, вернулся в свой стан и вступил в шатер и глянул на то место, где распростерт был труп тамплиера-англичанина, то он так и оцепенел, окованный ужасом: труп исчез!..
Не мог ведь ожить он, не мог уползти сам: ощущенье, оставшееся на пальцах и в ладони Александра, слишком явственно убеждало в этом. Рыцарь, несомненно, был мертв. Но тогда кто же мог унести мертвое тело?
Александр позвал стражу: вошли два воина и с ними – шатерничий.
– Кто входил? – крикнул Александр.
Воины сперва стали клясться, что никого не впускали, но затем припомнили, что лекарь княжеский Григорий был впущен ими, ибо они знали, что он всегда вхож в спальный шатер князя, даже и в полночь…
Ужасная догадка мелькнула в мыслях князя.
– Боже мой, безумец мой милый, что ты наделал?.. – крикнул он и кинулся к боковине шатра: ну, так и есть, вот и снег, вброшенный ветром под плохо опущенную стенку шатра. Сюда, значит, и проволок его, мертвого Урдюя-Пэту, бедняга Настасьин. Увидя, что в шатре валяется труп знатного татарина, испугался за князя… А дальше все было ясно!..
Князь нарядил тотчас же во все стороны стана тайный поиск из самых надежных и молчаливых дружинников, во главе с Михайлой Пинещиничем, как человеком, показавшим неоднократно редкостную сообразительность и хладнокровие. Приказано было искать Настасьина. Приказано было, без малейшей огласки, во что бы то ни стало, найти его…
Утром, один за другим, измученные и угрюмые воины вернулись ни с чем…
Но Гриша Настасьин в это время уже был схвачен в степи конным дозором татар. Его подстерегли и схватили как раз в тот самый миг, когда он приготовился сбросить в овраг тело убитого Пэты.
– Ты убил?! – закричал на него начальник ордынской стражи, когда Настасьина доставили к нему на допрос.
– Я, – спокойно отвечал юноша.
На дальнейшем допросе он рассказал, будто рыцаря он убил в запальчивости за то, что тот оскорбил его, Настасьина. А опомнившись, решил, дескать, скрыть следы своего преступления. На этом своем показании он стоял твердо.
Согласно законам Чингиз-хана, чужеземец, умертвивший ордынского вельможу, подлежал смертной казни немедленно. «Если, – гласил этот закон, – убийство было совершено после заката солнца, то убийца не должен увидать восхода его!»
Так бы все и произошло, но начальник ордынской стражи видал этого русского юношу в свите князя Александра и знал, что это личный врач князя. Поэтому решено было доложить обо всем самому хану Берке, вопреки строгому запрету беспокоить хана ночью.
Сперва разбуженный среди ночи Берке злобно заорал, затопал ногами на стражника, пришедшего будить хана, стал грозить ему всякими ужасами, но сразу же поутих, как только узнал, что преступник, приведенный на его суд, не кто иной, как лейб-медик Александра, тот самый медик, которого старый тангут сравнивал с Авиценной и против которого признавал свое бессилие…
…Хан Берке был не способен перенести, чтобы у кого бы то ни было из окрестных государей, князей, владетелей был в их соколиной охоте сокол или кречет резвее, чем у него. И те, кто знал об этом и хотел угодить верховному хану Золотой орды, приносили ему в дар своих лучших охотничьих птиц…
В ту памятную ночь, когда впавший в неистовую ярость Берке тряс за бороду своего тангута-отравителя и вырвал у него признание, что против Настасьина он бессилен, хану долго не спалось. Как?! У русского князя его личный медик бесконечно превышает познаниями прославленного медика, который обслуживает его самого, Берке?! Не есть ли это позор ханскому достоинству – такой же, как если бы чей-либо кречет взвивался выше и сильнее бил птицу, чем ханский кречет?!
И вот сейчас перед ним предстанет этот самый чудесный юноша врач, предстанет как преступник, обреченный казни! И в злобной радости, в предвкушении полного торжества своего хан Берке немедленно приказал одеть себя, а затем ввести Настасьина.
Настасьина ввели в его шатер со связанными руками. Он молча поклонился хану, восседавшему на подушках, брошенных на ковер.
Берке отдал приказание после тщательного обыска развязать юношу. Рослые телохранители стояли по обе стороны шатерного входа и по обе стороны от Берке.
Настасьин спокойно оглядел хана. Берке был одет в шелковый стеганый халат зеленого цвета, с золотою прошвою. На голове шапка в виде колпака с бобровой опушкой. Ноги старого хана в мягких красного цвета туфлях покоились на бархатной подушке.
Настасьина поразило сегодня лицо Берке. Ему и раньше приходилось видеть хана, но это всегда происходило во время торжества и приемов, и щеки Берке, по обычаю, были тогда густо покрыты какой-то красной жирной помадой. А теперь дряблое лицо хана ужасало взгляд струпьями и рубцами.
Не дрогнув, повторил Настасьин перед ханом свое признание в убийстве.
– А знал ли ты, – прохрипел Берке, – что ты моего вельможу убил?
– Знал.
