А между тем, как ни печально это признавать, приторные мещанки нынче задают тон почти во всем: в литературе на них равняются люди театра; в живописи — творцы портретов и жанровых полотен; в музыке — сочинители несносных слащавых песенок; само французское изящество — наше главное национальное достояние — испытывает на себе пагубные следствия их влияния. Они строят из себя важных особ: все остальные женщины поневоле берут с них пример, и в результате все начинают походить на модных кукол. Прощайте, открытые улыбки, честные прямые взоры, свободные, изящные манеры; безумная озабоченность приличиями искажает гримасой самые очаровательные личики, сковывает панцирем самые гибкие талии. Честолюбивые притязания уродуют прелестные черты. Тщеславие и зависть гложут прекрасных молодых женщин, впиваются в их сердца острыми когтями… Случалось ли вам заметить, какой тусклый, мертвенно-бледный, зеленоватый цвет лица у всех завистниц?.. Проходит несколько лет, и от их красоты ничего не остается; они утрачивают даже тот благородный вид, которым обязаны природе и ради которого приносили все эти жертвы; ибо для того, чтобы иметь благородный вид, одного желания недостаточно, нужны еще благородные идеи: мысль преображает лицо; она чеканит черты, переменяет маску; лицо — безжалостный доносчик; в восемнадцать лет вы имеете тот вид, какой даровала вам природа; в двадцать пять — тот, какой сообщили вам ваши занятия; если мысли ваши неизменно великодушны и возвышенны, лицо ваше, пусть даже оно некрасиво, всегда будет умным, взгляд — значительным, манеры — прямыми и достойными; другое дело, если вас ежечасно терзает тщеславие, ежеминутно занимают вздорные, ничтожные тревоги, тогда, как бы безупречен ни был овал вашего лица, как бы правильны ни были ваши черты, вид ваш будет лжив, взор пуст, манеры глупы и напыщенны… Впрочем, вернемся к нашим приторным мещанкам, пожалуй, имя найдено — на нем и остановимся.
Приторные мещанки всегда печальны; правда, они заставляют себя улыбаться — но разве это улыбка! Это кривая и косая, с трудом натянутая на лицо гримаса, которая сообщает лицу вид в сотню раз более унылый, чем самое ледяное спокойствие. Но это еще не все: верх искусства заключается в том, чтобы, натянув на лицо эту кривую улыбку, говорить исключительно круглыми фразами. Если приторная мещанка заговорила, остановить ее невозможно; она должна закруглить фразу, и она закруглит ее во что бы то ни стало; помешать ей это сделать — значит выказать неуважение; если кто-то входит в гостиную, она на мгновение прервется, чтобы его поприветствовать, и продолжит закруглять фразу; бывает хуже: искра из камина упала на ковер: приторная мещанка даст своим слушателям время погасить огонь, а затем возвратится к брошенной фразе и закруглит ее. Сами знаете, на раутах нет времени договорить до конца ни единой фразы: вы спрашиваете у соседа, что нового, людская волна уносит его, и отвечает вам уже другой; нынче в свете невозможно ни рассказать историю, ни выразить мысль, пусть даже самую лаконичную; у всех дела, все являются в свет исключительно ради того, чтобы увидеться с тремя-четырьмя нужными людьми. Возьмем, например, салоны официальных лиц: какая женщина рассчитывает найти там себе слушателей? Дипломаты, пэры Франции, депутаты приходят туда каждый со своей нуждой: один желает говорить с господином Жени и ищет господина Жени; другому господин Эдмон Леклерк обещал место для одного из избирателей, и он ищет господина Эдмона Леклерка!.. Третьему что-то посулил господин Феликс Равессон, и он неотступно следует за господином Феликсом Равессоном[637]. Единственное занятие всех салонных просителей — не сводить глаз с названных значительных особ, единственная цель — подстеречь то мгновение, когда они будут свободны… Ни одна разумная женщина не станет претендовать на внимание людей, занятых делом столь ответственным!..
Приторная мещанка — дело иное; ее не собьешь, и она будет закруглять свою фразу до тех пор, пока на глазах у ее несчастного собеседника господин Равессон, господин Жени или господин Эдмон Леклерк не простятся с хозяйкой дома и не скроются за дверью… Дипломат не добьется своей цели, депутат не будет переизбран, коллеж останется без преподавателя, но разве это важно?.. Главное, что приторная мещанка закруглила свою фразу: долг превыше всего; она свой долг знает.
Приторная мещанка печальна, но плачет она только на представлениях «Драматической гимназии»[638]. «Гимназия» — ее любимый театр; героини там никогда не признаются в любви прямо, а только лишь иносказательно; они никогда не скажут попросту: Я вас люблю, а воскликнут с ложной многозначительностью: Нет, сударь, я не могу любить вас Приторную мещанку это трогает безмерно, потому что она отличается не чувствительностью, а, с позволения сказать, чуйствительностью. Она сострадает любым мукам, кроме естественных; вдобавок плакать она желает только в литерной ложе, а утирать слезы — только кружевным платочком; без этого слезы у нее тотчас высыхают.
И такая-то женщина сегодня слывет королевой!.. И вы мните, что такая королева не погубит королевство? Все ее верные подданные в конце концов уподобятся ей самой. Все разучатся смеяться, потому что она смеяться не умеет; все разучатся шутить, потому что она шуток не понимает; все перестанут вести себя непринужденно, потому что она постоянно принуждает и насилует свою натуру; все будут скучны, потому что скучна она…
Ах боже мой! да вот и мы сами уже стремимся закруглить фразу — точь-в-точь как она. Вот уже и на нас распространяется ее влияние. Какой ужас! […]
11 июля 1847 г.
Министр господин Гизо читает с трибуны конфиденциальные письма![639]
