Энрисса кивнула:
— Хранитель, я, несомненно, рада встрече с вашей подругой, но для чего такая таинственность? И что здесь делает мальчик?
— Ваше величество, — голос эльфийки оказался с неожиданной хрипотцой, словно она только что оправилась от простуды, — этот мальчик и есть причина нашего знакомства. Уважаемый Ралион, — к удивлению Энриссы, Далара, похоже, знала настоящее имя Хранителя, — считает, что Леара нужно немедленно убить. Я же верю, что, приняв должные меры, этого можно избежать.
Наместница опустилась на стул:
— Вы оба сошли с ума или только Хранитель?
— К сожалению, ваше величество, ситуация не располагает к шуткам! Я согласился, чтобы вы решили судьбу мальчика. Когда речь идет о судьбе мира, принимать решения должно правителям, а не мудрецам.
— Что здесь происходит? — Наместница была как никогда близка к потере терпения.
Хранитель вздохнул:
— Вы хотите знать, кто убил герцога Суэрсен и его жену?
— Мне казалось, вы считаете, что это сделала я.
— Я считал. Но теперь знаю правду. Видите ли, перед тем, как взять мальчика в ученики, Хранитель, используя силу Аммерта, заглядывает в самую глубину его души, дабы окончательно удостовериться, что отрок готов к служению. И то, что я увидел… Вам стоит посмотреть на это своими глазами.
— А кто убил сына герцога, вы тоже знаете?
— Я знаю, — спокойно ответила эльфийка, — но об этом позже.
Она подхватила спящего мальчика под мышки, посадила его на кровати, хранитель приладил один обруч на голову ребенку, второй протянул наместнице:
— Вы позволите? Это совершенно безопасно.
Энрисса кивнула — ради того, чтобы узнать, кто все-таки убил герцога, она была бы готова и подвергнуться опасности, если требуется. Хранитель осторожно надел обруч на ее голову и приказал:
— Закройте глаза, ваше величество, и не пытайтесь проснуться.
* * *
Леар задремал на подоконнике — он даже не заметил, как охранник поднял его на руки и отнес на кровать. Все эти дни он вообще слабо различал явь и сон, границы стерлись, открыты ли глаза, закрыты ли — больше не имело значения. Он все время видел перед собой рассыпающуюся искрами лунную дорожку, и отчаянье сжимало сердце: он отпустил Элло одного, и брат упал вниз. Леар знал почему-то, что дорожка никогда бы не рассыпалась под его собственными ногами, вместе они дошли бы до конца. А теперь Элло нет, и мальчик чувствовал, что падает в пропасть, но никак не может достигнуть дна, и совершенно взрослый ужас подсказывал ему, что это падение будет тянуться всю жизнь. Одиночество и чувство вины сжигало изнутри, внешне бесстрастный, он корчился на внутреннем огне, пытаясь дотянуться до брата, но Элло не отвечал. И все же Леар не прекращал попыток, падение не может длиться вечно, не должно, вопреки страху, вопреки мраморной крышке гроба, вопреки бледному лицу отца, он найдет Элло, и они снова будут вместе. В пять лет Леар мог позволить себе не признавать беспощадное слово «невозможно». И он снова и снова дергал за оборвавшиеся нити, связывавшие его с братом, снова и снова протягивал руку в пустоту, сквозь облако искр, точно зная, что рано или поздно его пальцы встретят в пустоте другую руку.
И когда, наконец, это случилось, он не удивился, только сильно-сильно сжал протянутую ладонь:
— Ну где ты был так долго?
— Я не помню, — тихий голос Элло терялся в темноте. — Тут так холодно, — пожаловался он брату, — я никак не могу согреться.
— Возвращайся! — Потребовал Леар, — мне плохо.
— Я не могу! Я хочу, но не могу, — в голосе звучала безнадежность.
— Но ты должен вернуться! — Настаивал Леар, он не понимал, почему Элло совсем рядом, но не может вернуться по-настоящему, чтобы все было как раньше.
— Я вернусь, — все так же тихо ответил брат, и на какой-то миг его голос показался Леару чужим, неприятно-колючим, но наваждение тут же исчезло, — пусти меня, и я вернусь. Твоя рука — слишком мало.
Леар не понимал, чего от него хотят — разве он мешает Элло вернуться? Да он только об этом и мечтает! Он крепче сжал руку брата и потянул его к себе:
— Иди сюда! — Голос был готов прерваться плачем.
И Элло подошел. Леар по-прежнему не видел брата, только знал, что он здесь, совсем рядом. Теперь он тоже ощутил ужасный холод, о котором говорил Элло, холод настолько сильный, что он обжигал сильнее огня. В первый миг мальчик едва не отпрянул от неожиданной боли, но опомнился, и притянул брата к себе, обхватил его обеими рукам, словно боясь, что их снова оторвут друг от друга. Боль стала нестерпимой, Леар не сумел сдержать крик, голос Элло, повторявший «я иду», снова показался чужим, словно в горле брата поселилась змея и с шипом выплевывала слова в облачках жгучего яда. Мальчика опутали сотни невидимых щупальц, раскаленной проволокой пронзивших кожу и тянущихся дальше, в глубину, к сердцу. Теперь он не смог бы высвободиться, даже если бы захотел, невидимая сеть прочно связала его, заставив оцепенеть. Знакомый и чуждый одновременно голос с присвистом убеждал, уговаривал сдаться, уступить, открыться — и тогда они снова будут вместе. Леар уже понимал, что ЭТО, вползающее в него, не Элло, не его брат, не может быть его братом, Элло никогда бы не сделал ему так больно. Но он уже не мог ничего исправить — они непоправимо, неизбежно, неумолимо сливались в единое целое.
Наверное, он все-таки кричал, потому что конец кошмару положил стражник, растолкавший извивавшегося во сне от боли мальчика. Леар с трудом сел на кровати, с ужасом уставился на свои руки, все еще не веря, что это был только сон, что его руки не покрыты ожогами, а из ран не сочится кровь. А самым большим наслаждением оказалась тишина: охранник что-то торопливо втолковывал прибежавшему лекарю, няня тормошила мальчика, спрашивала, что с ним, Леар не отвечал, улыбаясь во весь рот. Этот шум не мешал наслаждаться настоящей тишиной — змея, проглотившая его брата, или брат, превратившийся в змею, чем бы ОНО ни было, но это существо, наконец, замолчало.
Энрисса разделяла каждое из этих чувств: и одиночество, и веру, и страх, и надежду, и наслаждение. Хранитель зря беспокоился — она не собиралась открывать глаза, вырываться из чужого сна, наоборот, жадно впитывала в себя пьянящие яркостью ощущения, уже не разделяя, где она, где Леар, где покойный Элло, наслаждаясь триединством. Теперь она понимала, что такое узы Аэллин: это избавление от одиночества навсегда — даже за гранью смерти.
Мальчик приближался к матери — медленно, как будто борясь с испугом, он все-таки подошел, стал перед нею, неуверенно позвал:
— Мама? — он с трудом узнавал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Та ответила не сразу, она медлила, словно не верила своим глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
