мягко берёт за плечи и исчезает, чтобы снова очнуться на холодном каменном полу камеры.
Каравай
– Мама… Мамочка! – зовёт Виктор. Он ловит ускользающую от него шершавую руку матери в свои ладони, и она кажется ему такой худенькой, почти прозрачной.
– Ничего, Витенька, ничего! – успокаивает его мать. – Всё будет хорошо, вот увидишь.
Они сидят в своей хате, за столом, накрытым белоснежной скатертью, и отец тоже с ними, но он молчит, глубокая горькая складка пролегла у уголков его рта. А мать улыбается. Лучики морщинок вокруг её глаз сияют ослепительно остро.
– Всё пройдёт, Витенька, – говорит она.
А ему и радостно, и больно.
– Ты вправду меня простила? – спрашивает Виктор, и почему-то вдруг оглядывается на отца. А тот берёт со стола каравай домашнего хлеба и протягивает ему. Виктор отламывает от каравая большой ломоть. Хрустит румяная корочка, крошки сыплются на белоснежную скатерть. Полуденное солнце заливает всё вокруг ослепительно ярким светом.
– Я знал, что обязательно вернусь, – говорит Виктор.
И вдруг словно удар близко упавшего снаряда сотрясает стены и пол.
– Третьякевич, на допрос! – доносится до него голос бездны. Опять… А он почти поверил, что ускользнул из её когтей!
Саркофаг боли
Он чувствовал себя как вычерпанный до дна колодец и одновременно тем, кто окопался и залёг на этом дне; готовый умереть, пропуская через себя боль, выжигающую в нём способность чувствовать что-либо ещё, кроме боли; готовый раствориться и исчезнуть, стать пустотой. Он уже умирал, и был мёртв той частью себя, которая могла хоть на миг поддаться искушению назвать какой-нибудь случайный адрес и так прервать свои муки хотя бы на время. Уже не было ни мысли, ни даже страха проговорится нечаянно, в предобморочном бреду: была лишь раскалённая магма боли. Их вопросы, их угрозы не имели больше никакого смысла.
Им было невдомёк, что они сами подносят ему кирпичи для укрепления, которое он выстроил между собой и ими. Они, его палачи, оказались по ту сторону боли, в которой он замуровал себя, как в саркофаге, чтобы не стать тем, кем они обещали сделать его после смерти в глазах живых.
Он уже снова очнулся в камере, а в колени и вывихнутое левое плечо словно вонзались тонкие иглы. Он ничего не помнил. Он только знал, что выдержал. Не важно, как, какой ценой. И выдержит ещё. До смерти. И даже после смерти, если это нужно.
Прощание
Он ещё мог видеть в узкую щёлку своего уцелевшего глаза. И пальцы его правой руки ещё были способны сжимать огрызок карандаша. Он не помнил себя от горечи, пока выводил на клочке газетной бумаги свои последние слова прощания.
«Дорогие мамочка и папочка, мои родные! По всему видно, нам не выйти…»
Он больше уже не мог обманывать их ложной надеждой, не имел права скрывать от них правду. Но ободрить их он считал своим долгом, как считал своим долгом, пока оставался в сознании, сдерживать стоны в присутствии Ивана Ивановича и улыбаться, заговаривая с ним. Другое дело, что даже самая искренняя улыбка в исполнении человека со стёртым лицом выглядит ужасающе. Виктор видел это не раз по глазам Ивана Ивановича, пока тот оставался в камере вместе с ним. Но, как бы там ни было, присутствие живого человека отвлекало его от своей боли и побуждало говорить о победе, в которую он так свято верил и которую чем дальше, тем сильнее чувствовал всем сердцем.
А мама с отцом, к счастью, не видели его сейчас, и он был в полном праве написать им: «Не падайте духом». И после этих слов следующие написались сами: «Вы слышите на востоке раскаты орудийной стрельбы, значит, наши скоро придут и вам будет оказана помощь». Это было то, о чём он думал в последнее время, что твердил сам себе как заклинание, вопреки всем угрозам, всей подлости своих палачей. Отказаться от этой надежды его разум не мог, потому что речь уже не о нём, а о них, его самых любимых людях.
Огрызок химического карандаша замер в пальцах Виктора. Сжимать его было больно, как будто под ногти, в запёкшиеся кровью раны снова вонзались иглы. Он весь превратился в обнажённый нерв, а смерть несла в себе избавление от боли. Но им, кого он любил, знать об этом было нельзя.
«Ещё прошу, крепитесь. Я умираю за нашу Родину, за наш народ». Святая правда этих слов покрывала всё, и высший смысл их, он знал, останется на земле после него свидетельством: он выстоял до конца. Ведь перед смертью не лгут. И они, те, по кому может ударить вражеская ложь, услышат его. Не могут не услышать.
«Прощайте. Крепко целую и обнимаю. Вечно любящий вас ваш Виктор».
Ему хотелось верить, что любовь, которую он чувствовал к ним, сможет помогать им после его смерти, потому что им будет тяжело, и помощь очень понадобится, а его любовь слишком велика, чтобы умереть вместе с ним.
Пока Виктор писал им эту записку, он осознал с предельной ясностью: его любовь сильнее его ненависти, она соразмерна только с болью, которая казалась бесконечной и которую он всеми силами хотел бы не разделять с ними, кого так любит. Если б это только было возможно! Но, по крайней мере, он заплатил сполна, чтобы приходить на помощь тем, кого оставляет на земле.
Последняя ночь
Виктору это приснилось, или его еще раз таскали на допрос? В последние дни он совсем перестал отличать бред от яви, быстро терял сознание, засыпал, как только его оставляли в покое. Он не отвечал ни на какие вопросы, не удостаивал гестаповцев ни единым словом. Только взгляда его уцелевшего глаза его палачи боялись как огня. Гестаповцы называли его коммунистическим фанатиком. В конце концов они должны были понять, что бесполезно таскать на допросы тело, уже почти превращенное в труп.
И они это поняли.
Когда Виктор увидел над собой лицо Сережи Левашова с разбитыми почерневшими губами, с рубцами и кровоподтёками на щеках и скулах, но всё же узнаваемое, он сразу понял, что его снова бросили в общую камеру, а значит, это последняя ночь, завтра придет конец их мукам. Добрые Серёжины глаза вглядывались в него с состраданием, ужасом и изумлением.
– Виктор? – проговорил наконец Левашов недоверчиво, и глухой голос его дрогнул. – Третьякевич? Ты?..
– Не похож? – попытался улыбнуться Виктор.
– Витя! – с болью вскрикнул Серёжа, и несколько голосов словно эхо раздались
