выгнали зверя из логова и поймали в сеть. Там волку и смерть пришла. Поделом ему, злодею. Не будет больше овец губить! Да только плохое это утешение: пропали овечки — назад не воротишь! Ужасное горе случилось в Капеле.
Все горевали, но больше всех двое: дедушка да внучка Стина-Мария, самый старый и самая малая из обитателей Капелы. Сели они на пригорке позади овчарни и заплакали. Сколько раз они любовались отсюда, как на лужайке пасутся овечки, и всегда все было тихо и спокойно, никаких волков в помине не было. Все лето дедушка и внучка каждый день сюда приходили: дед грел на солнышке старые косточки, а Стина-Мария строила среди камней игрушечные домики и слушала дедушкины рассказы. Дедушка много сказывал такого, про что знают только старые люди. Про хульдру — чешет хульдра золотым гребешком свои длинные волосы, а сама спину закрывает, потому что сзади она пустотелая; и про эльфов сказывал дедушка — к эльфам близко не подходи, эльф дохнет на тебя, порчу наведет; еще сказывал дедушка про водяного — водяной живет в речном омуте и на арфе играет; от дедушки узнала Стина-Мария про троллей — тихо бродят тролли в лесной чаще, и про подземных жителей — эти прячутся в глубоких норах, и даже имя их нельзя произносить вслух. Обо всем этом и толковали дедушка с внучкой, сидя за овчарней, — старый да малая. Потому что лучше всех в этом разбирается тот, кто долгий век прожил, либо тот, кто совсем недавно на свете живет.
Иной раз дедушка говорил Стине-Марии заветный стих, такой же древний, как хутор Капела:
Стук-стук-постук!
Для овечек тучный луг,
Сколько было — столько есть,
Тучек на небе не счесть.
В такт этим словам дедушка ударял посохом в землю, а под конец подымал его над головой, чтобы Стина-Мария поглядела, как в вышине пасутся тучки; поэтому, дескать, небеса хранят всех овечек и ягняток, которые живут в Капеле.
Но сегодня дедушка со Стиной-Марией оба плакали, потому что нынче никак нельзя было сказать: «Сколько было — столько есть»; овечки погибли все до единой, и небеса, хоть и пасутся на них тучки, не уберегли земных овечек и ягняток от волка.
— Кабы овечки были живы, мы бы их завтра стригли, — сказала Стина-Мария.
— Да, — вздохнул дедушка, — кабы живы были овечки, мы бы их завтра стригли.
Стрижка овец бывала для Капелы праздником. Конечно, для овец и ягняток никакой радости в этом не было, зато радовались Стина-Мария с дедушкой и все остальные обитатели хутора. Сначала на холм возле овчарни притаскивали большую бельевую лохань, потом доставали большие овечьи ножницы, которые в остальное время висели на стене в сарае, а мама Стины-Марии выносила из дому нарядные красные ленты, которые она соткала своими руками; этими лентами овцам опутывали ноги, чтобы не разбежались. Потому что овцы трусили и не хотели купаться в лохани, им не нравилось, когда их связывали и переворачивали вверх ногами, им неприятно было прикосновение холодных железных ножниц. И они совсем не желали расставаться со своей мягкой, теплой шубой, для того чтобы обитатели Капелы могли сделать себе зимнюю одежду. Овцы отчаянно блеяли у дедушки на коленях, не понимая, зачем их стригут. Дедушка всегда сам стриг овец, никто не умел так ловко управляться с ножницами. А пока дедушка стрижет, Стина-Мария держала голову ягненочка и пела ему песенку, которой выучилась у дедушки:
Ох ты, мой ягненочек,
Бедненький малыш!
Ах, бедные ягнятки! То, что с ними теперь случилось, было куда страшнее. Волчьи зубы злее, чем ножницы, а обливаться собственной кровью, конечно, гораздо хуже, чем искупаться в большой лохани.
— Никогда уж, наверно, не будет больше овечьей стрижки в Капеле, — сказала Стина-Мария.
Но, как говорится, поживем — увидим…
Наступил вечер. Дедушка уже отправился спать в свою каморку, но вдруг спохватился, что забыл где-то свой посошок.
Остался, поди, лежать за овчарней, — сказал дедушка. — Сбегай, внученька. Да смотри поторопись, чтобы похлебку без тебя не съели.
Дело было уже к осени, и когда Стина-Мария пустилась бегом за дедушкиным посохом, на дворе начинали сгущаться сумерки; кругом было тихо-тихо, нигде ни шороха.
Странное чувство охватило девочку, ей вдруг сделалось очень страшно. Вспомнила она тут все, что слыхала про хульдру и троллей, про эльфов и водяного и про подземных жителей. И начало ей всякое мерещиться. Скирды хлеба в поле чернели так угрюмо! Никак это тролли? Сейчас подкрадутся неслышными шагами! Вот плавают над лугом пряди вечернего тумана. Нет! Это эльфы потихоньку слетаются все ближе, чтобы дохнуть на девочку и навести порчу. А хульдра в лесу! Не она ли затаилась среди деревьев? Так и зыркает огненными очами на девочку, которая вздумала одна бродить среди ночи! А что затевают подземные жители? Те, кого нельзя называть по имени?
Но за овчарней на пригорке, на том месте, где сидел дедушка, нашелся его посох. Стина-Мария подняла его с земли и едва почувствовала в руке гладкое дерево, как сразу перестала бояться. Присела Стина-Мария на камушек и снова окинула взглядом поле и луг, лес и усадьбу. Увидала девочка, что все это — её родной хутор Капела, что в поле стоят скирды, из которых потом намолотят хлеб, увидала, как на лугу, колыхаясь, подымается вечерний туман, как чернеют в лесу деревья, увидала, как светятся в доме окошки, озаренные изнутри приветливым пламенем очага: и все это — милая, родная Капела; тут уж все страхи Стины-Марии точно рукой сняло.
Даже камень, на котором сидела Стина-Мария, был частью Капелы. Лисьим камнем называл его дедушка, потому что под камнем в земле была дыра. Дедушка говорил, что это — лисья нора, но никто на хуторе уже не помнил, чтобы тут когда-нибудь водились лисы. Стина-Мария подумала про лису, вспомнила про волка, но нисколько не испугалась. Она подняла дедушкин посох и постучала по земле, точно как дедушка. А потом взяла и сказала старинный стих, такой же старый, как старинный хутор Капела:
Стук-стук-постук!
Для овечек тучный луг.
Сколько было — столько есть,
Тучек на небе не счесть.
И вдруг в тот же миг что-то произошло. Откуда ни возьмись появился перед Стиной-Марией маленький человечек, весь сумеречно-серый и смутный, как вечерний туман. И глаза у него были старые-престарые — как земля и камни; и голос был старый, словно журчание воды в
