собираются поставить их около десятка. Мы должны сделать не меньше. — И добавила: — Деньги! Где их срочно достать? Уже сейчас можно было бы заказать платформы.
— Попробую договориться с возчиками, — сказал Эвелинг, — чтобы подкатили с десяток грузовых платформ.
Все посмотрели на хозяина, ожидая его решения.
— Пролетариат ждет от нас правды, правдивого слова, — проговорил Энгельс. — Театральные подмостки, торжественные трибуны в данном случае не имеют значения.
— Тогда считай это основным своим поручением, — сказала, обращаясь к мужу, Элеонора. — Десяток платформ вполне для нас достаточно, а к вам, Сергей Михайлович, особая просьба: надо организовать вечер, несколько вечеров, сбор от которых пойдет целиком на подготовку к празднику. Сможете? Я знаю вашу занятость, но окажите нам поддержку.
— Я исполню все, что требуется, — твердо сказал Степняк. — И не говорите о моей занятости, дорогая Тусси. Мы делаем одно общее дело.
Первое мая приходилось на будничный день, поэтому было решено все связанные с ним торжественные церемонии перенести на ближайшее воскресенье — четвертого. Для участия в празднике из Парижа приехал Лафарг, дали свое согласие Бернард Шоу, Роберт Каннингем-Грехем, писатель, член парламента, с которым Степняк познакомился накануне.
В субботу они снова сидели допоздна — советовались, распределяли, кто какую колонну демонстрантов возглавит, кто на какой трибуне будет стоять... Вернувшись домой, Сергей Михайлович увидел на столе письмо. Писал Кеннан. Степняк вскрыл конверт, пробежал исписанные мелким почерком строки. Волховский, Феликс Волховский на свободе! Бежал из Сибири. Сейчас он у них, в Америке, а вскоре выезжает в Англию...
— Слышишь, Фанка? — разбудил жену. — Нашего полку прибывает. Скоро здесь будет Волховский... Как мы тогда намучились! — Вспомнил о хлопотах, об опасностях, связанных с попыткой освободить друга из тюрьмы. — Извини, что разбудил. Такое событие!..
Долго ходил по кабинету, курил одну папиросу за другой. Голова шла кругом. Молодец Феликс!..
Однако... однако что он завтра скажет с трибуны? Он, эмигрант, изгнанник, нашедший прибежище в этом далеком туманном городе, среди этих людей. Они будут ждать его слова, его мнения — что он им скажет? Повторять уже известное, рассказывать об ужасах, которые несет с собой царизм?.. Или, может быть, о друзьях, о своих товарищах, соратниках?..
Шумел за окнами ветер, вскрикивали маневровые паровозы на железнодорожной станции, слегка поскрипывали под ногами половицы, словно вздыхали. Сергей Михайлович расстегнул воротник, снял ботинки и привычно сунул ноги в домашние туфли, взял новую папиросу, но не раскуривал ее, мял в пальцах. Гулко стучало в висках, ныло где-то под левой лопаткой. Это же, кажется, во второй или в третий раз появляется такая боль — тупая, длительная, ноющая. Сердце. Жена запрещает ему ночные сидения... А когда писать, читать, думать? Дни наступали какие-то нервные, стремительные... И все отражается на нем, на сердце, оно все должно почувствовать, на все отозваться...
Так о чем же завтра говорить? С импровизированной трибуны, перед тысячами людей, которые придут послушать, принесут свою любовь, свою ненависть... и готовность защищать собственные потребности. О чем?.. В мире существует одно, что объединяет народы, — дружба и братство. Это сила, которая объединяет русского и украинца, француза и англичанина, немца, поляка, американца, датчанина... За такое единство боролся Маркс, это чувство освящено кровью коммунаров Парижа... Без такого объединения нечего и говорить о победе над тиранией.
...На рассвете он прилег и мгновенно заснул. Но, показалось, сразу же и проснулся — будто кто-то дернул его за рукав. Был уже восьмой час утра, за окнами серело, на станции усилилось движение. «Вставать! Время!» — сам себе приказал Сергей Михайлович и приподнялся на постели. Жены не было. На спинке стула висел отглаженный костюм, а поверх него белела чистая, слегка накрахмаленная сорочка.
«Крепко же я сплю, — улыбнулся Степняк. — Хоть из пушек пали».
Часа через полтора он уже был в центре города. Моросило. Резкие порывы ветра неприятно били в лицо, рвали полы плаща. Степняк поднял воротник, невольно втянул голову в плечи. «И все же погода препротивная, — подумалось ему. — Генералу лучше бы не показываться на улице, как он думает выступать?»
Сергей Михайлович торопился в Гайд-парк. Несмотря на ранний час, непогоду, туда стекались колонны рабочих. С оркестрами, красными знаменами, транспарантами. У Степняка даже дух перехватило.
...Колонны шли и шли — по центральным, по смежным улицам, шли к Гайд-парку. «Сколько их? — думал Степняк. — Какую же надо иметь силу, чтобы поднять и привести в движение эту огромную массу людей?»
«Мы солидарны с рабочими Чикаго!»
«За восьмичасовой рабочий день!»
Транспаранты, плакаты, медь оркестров... Степняк смотрел на демонстрантов, читал надписи на развернутых полотнищах, и в сердце его буйствовало что-то несказанно великое, радостное, торжественное.
Чужая земля, чужие люди казались ему своими, родными. И еще казалось ему, что происходит все это не в Лондоне, а в Петербурге, Москве, Киеве. Сосредоточенные и воодушевленные лица, уверенный шаг, готовность защитить, отстоять свое, трудовое право на жизнь... Доведется ли ему, Кравчинскому, увидеть подобное на родной земле?
...Гайд-парк бурлил. Степняк едва пробился к условленному месту.
Еще у входа он увидел пышно оформленные трибуны оппортунистов. Гайндман и его сторонники наперебой зазывали демонстрантов к своим трибунам, однако рабочие не останавливаясь шли дальше и дальше, где — они это знали — стояли трибуны социалистов, где будут Энгельс, Лафарг, матушка Тусси, как многие из них ласково называли Элеонору Эвелинг.
На широкой поляне неподалеку одна от другой стояли семь обычных грузовых платформ. Сергей Михайлович протиснулся к четвертой — здесь его место, отсюда он должен выступать. Возле импровизированной трибуны, окруженной плотным кольцом людей, уже были Каннингем-Грехем — высокий, худощавый, с усами и небольшой клинообразной бородкой, Шоу, Лафарг. Ждали Энгельса.
— Энгельс плохо себя чувствует, — сказал Лафарг. — Он, видимо, немного запоздает.
— Ему вообще лучше бы не выходить из дому, — добавил Шоу. — У него ведь горло...
— Не усидит он дома, — возразил Лафарг, — вот-вот будет. С ним Эвелинг. — Лафарг подошел к Степняку. — Что же вы, дорогой товарищ, не приехали на Конгресс? Мы вас так ждали.
— Благодарю за внимание, — ответил Сергей Михайлович, — обстоятельства не позволили.
— Везде обстоятельства.
— А знаете, друзья, мой пропагандистский дебют состоялся именно при такой
