горестно пролепетала бабочка.* * *
– Милостивые государыни и милостивые государи! – заговорил на совещании пернатых старый ворон с толстым черным клювом и с фиолетовым отливом перьев. – Как вы знаете, среди людей началась война, и потому нам необходимо выработать кое-какие защитные меры. Прибегать к бегству, конечно, не стоит. Птицы мы не перелетные, оседлые, в редких случаях перекочевываем из одной местности в другую. Привыкли мы к своим местным червям, мышам, насекомым; бросать насиженные места нам совершенно не выгодно. Поэтому – может быть примем резолюцию, внесенную воробьями, а именно: летать над землею повыше обыкновенного, чтобы люди оставались внизу и не могли причинить нам вреда?
– Принимаем! Принимаем! – радостно закричали галки, вороны и стрижи. – Повыше держаться! Правильно!
Промолчал только орел. Вот уже несколько дней, как у него сломано крыло, и он едва может перелетать с одного дерева на другое. Вспомнилась ему недавняя страшная картина: парил высоко в воздухе, наслаждаясь небом и солнцем. И, вдруг, вдали черная точка. Все ближе, ближе. Страшная гигантская птица с неподвижными крыльями, с быстро вращающимся клювом, приблизилась, ударила, сбила. А оттуда, из странного туловища, с любопытством смотрел человек.
– Нет, друзья, высота не спасет… – тихо проговорил орел. – Увы! Воздух не наш!
* * *
Медведь в полусне мирно сосал лапу в своей уютной берлоге, когда в лежавшую у входа сухую сосну постучался заяц.
– Алло! Можно?
– Что там такое? Кто тревожит мой зимний покой?
– Это я, повелитель лесов. Я – скромный заяц. Лепус. Прости, есть тревожные новости.
– Какие еще новости? Разве не знаешь, что зимою я сплю? Приходи, когда снег растает и цветы зацветут.
– Но, повелитель, никак невозможно… Новости срочные. Я весь дрожу… Мы все, зайцы, дрожим: и русаки, и беляки, и бабуки. Наши две пары резцов от страха так и стучат.
– Черт побери, даже выспаться не дадут, жалкие трусы! Только что, месяц назад, уснул – и вот просыпайся. Ну, входи, жалкая тварь.
– Что происходит, что происходит! – заикаясь и путаясь, говорил беляк, войдя в берлогу и почтительно сев возле медведя. – Повсюду в лесу носятся люди по снегу в белых саванах и стреляют. Вчера сидел я под елью и вижу: какое-то железное чудовище ворвалось в лес, затоптало кусты, загрохотало, стало палить… Я едва ноги унес. А сегодня утром опять. Целая цепь людей движется. Сначала пришло в голову, что это – облава специально против меня. Но оказалось – прошли мимо, не заметили даже. А сейчас скачу через полянку и сверху, вдруг, что-то такое ударило сосну, разбило в куски, разнесло снег и землю…
– Погоди, погоди. Не стрекочи. У меня зимой все жизненные функции замедляются, не могу я быстро соображать. Значит, кто же это стреляет? Люди в людей?
– Да, повелитель. Война.
– Ну, а мы-то причем? Если они между собой – пусть, на здоровье. Меньше охотников будет. Ну, иди, брат, иди. По пустякам только начальство тревожишь. Эээх! Всего месяц остался для сна. Боюсь, проснусь с несвежей головой, даже с мигренью. Ну, чего стоишь? Пошел вон!
Заяц сидел под сосной, дрожал, пугливо озирался по сторонам. И увидел, как из-за деревьев опять выползло железное чудовище, пригнуло кустарники и вкатилось на берлогу, внутри которой досыпал срок сонной спячки медведь.
* * *
– Итак, дело дрянь, – сказал в заключение на совещании представителей подводного мира старый кит, избранный председателем большинством голосов. – Нам, дорогие мои, безусловно, нужно выработать меры, чтобы не пострадать от войны.
– Но в воде разве опасно? – наивно спросила золотая рыбка – карассиус ауратус. Мы спрячемся поглубже, и никто не достанет.
– Не знаю, как ты, – обратившись к золотой рыбке, величаво сказала акула, – но я-то действительно, ничего не боюсь. Для меня даже лучше, когда люди воюют. Всегда извлеку пользу из кораблекрушения, из потопления судна.
– И мне тоже не страшно, – произнес электрический скат. – У меня внутри, можно сказать, целая гальваническая батарея. Пусть только кто-нибудь приблизится! Если же наш председатель боится, то ясно почему: ведь он не рыба, а млекопитающее!
Скат не окончил своих слов. В зеленой мгле подводного света показалось страшное стальное чудовище, выставившее на поверхность воды мертвый сверкающий глаз.
– Спасайся, кто может! – крикнул кит. – Заседание кончилось!
«Возрождение», Париж, 10 мая 1940, № 4235, с. 7.
Рависсант истуар[481]
Собралось нас на именинах у Ирины Федоровны около пятнадцати человек. За чайным столом завязался оживленный светский разговор о «тикетках»[482], о бонах[483], о том, что, где и по какой цене можно достать.
И, вдруг, хозяйка умоляющим тоном просит гостей:
– Господа! Сделайте мне на именины удовольствие: не говорите, пожалуйста, ни об еде, ни о ценах, ни об очередях. Давайте побеседуем о чем-нибудь более интересном. Неужели у нас, культурных интеллигентных людей, нет теперь никаких других тем, кроме вопросов желудка?
– А что, это идея! – одобрительно отозвался старый генерал Лев Владимирович. – От всей души поддерживаю предложение дорогой именинницы. Это, в самом деле, невыносимо: куда ни придешь, всюду только и разговор, что о «патах», о муке, о рисе. Вот, вчера пошел я к доктору просить, чтобы прописал мне молоко, а он говорит: выбирайте себе режим – либо молоко без фромажа[484], либо фромаж без молока, либо картофель без «матьер грасс»[485], либо…
– Генерал, простите, но вы сами первый не идете навстречу моей просьбе. Беру с вас первый в пользу инвалидов. Аня, дай сюда шкатулку. Господа! Согласны, чтобы каждый, не удержавшийся, платил по одному франку?
– Конечно!
– Пожалуйста!
– Это любопытно! Новый вид «пти же»[486]…
– Ну вот, Лев Владимирович, кладите франк.
– Отчего же… Если нужно пожертвовать, не отказываюсь. Но странно, почему Вы считаете, что я нарушил правило? Я сам дома часто говорю жене: «Да брось ты, Наденька, свои жалобы на арашид[487]. Поговорим лучше хотя бы о керосине для примуса». Но нет. Никак не может женщина подняться над кругом обыденных мелочей. Приходим мы с нею вчера получать «шаркютри»[488], обещали или колбасу, или ветчину выдать. А она…
– Генерал! Кладите еще франк! Мы же условились: ни одного слова о еде и очередях!
– А я о чем? Я о том и говорю. Я ей советую: пока очередь до тебя дойдет, почитай газету, книжку. Нельзя же, в самом деле, опускаться, ничем не интересоваться, кроме ветчины да колбасы. Да притом сказать по правде, если бы еще действительно ветчину выдавали, а то «пти сале»[489]. Терпеть не могу, никогда раньше не ел.
– Довольно, довольно! Штраф! – раздалось несколько голосов.
Генерал возмущенно оглянулся по сторонам, попробовал было возражать, но затем махнул рукой, вынул портмонэ, положил в шкатулку два франка и обиженно смолк.
– Господа, может быть, кто-нибудь что-либо расскажет о театре? – прерывая наступившее молчание, заговорила хозяйка. Софья Петровна, вы, кажется, всегда были большой любительницей…
