пытаясь отнять у меня мою добычу. Но на этот раз час был мой.
С дымящейся от крови шпагой подъехал я к городскому дому, лишь только сквозь разорванные бурей облака забрезжила утренняя заря. Я гордо смотрел на окна. Опять всё здесь зависело от моей воли, и мне казалось, что проклятие снято с меня. Но напрасно.
Завоевание Гертруденберга оказалось для меня бесполезно: я не нашёл никаких следов той, ради которой сюда явился.
Я прибыл сюда, решив не терять времени на пустяки. Я дал себе клятву, что для меня будет только одно святое дело, и горе тем, кто вздумает сопротивляться мне. Но человек не имеет власти над мёртвыми, а их было немало: дон Педро, дон Рюнц, Диего. Было много и других — длинным был бы их список. Когда бургомистр де Веерд рассказал мне обо всём, я топнул ногой. Бургомистр и его коллеги затрепетали в своих фижмах.
— Ваше превосходительство, — робко заметил наконец бургомистр, — у нас была война, болезни и преследования, а семь месяцев — срок немалый.
Увы! Он был прав. Разгорячённый битвой и победой, я совсем забыл об этом. Охваченный одной мыслью, я забыл, что время всё меняет, что оно несёт с собой смерть и болезни и не даёт стоять на одном месте.
Когда мои войска вступили в город, народ взял тюрьму приступом. Подъехав к воротам её, я пришёл в ярость от того непредвиденного события, которое перевернуло все мои планы. Но дело было уже сделано. Я пришёл сюда тайно, как вор ночью, и тем не менее меня опередили. Палач, его помощники, жена и дочь, словом, все, кто мог бы дать мне некоторые сведения, все были убиты. Вокруг их обнажённых трупов плясали какие-то женщины с распущенными волосами и вопили:
— Они жирели нашей кровью и нашими несчастьями. Встречаясь с нами на улице, они, разодетые в красивые наряды, едва удостаивали нас взглядом, нас, на деньги которых они франтили. Теперь они не будут уже смотреть на нас свысока.
— Нет, теперь вы будете смотреть на них свысока, — крикнул я и велел повесить их.
Мщение — вещь хорошая, только не надо мешать моему в Гертруденберге. Они проклинали меня, но я уже привык к проклятиям. Я видел, как их вздёрнули, но это не могло поправить дела.
Я так и не узнал, что произошло в тюрьме за время моего отсутствия.
Что касается дона Педро, то дьявол вырвал его из моих рук, к счастью для него. Он умер недели через три после моего ухода. Говорили, что он умер от удара. На его место больше не присылали инквизитора: нашли, что здесь место нездоровое, как сообщила мне со свирепым юмором какая-то старуха в тюрьме. Впрочем, преследования продолжались до последнего дня, но спорадически. Людей по-прежнему бросали в тюрьмы и мучили, казнили или освобождали, смотря по тому, какая фантазия приходили в голову власть имущим. Я не мог узнать имена этих несчастных. Палач Якоб был убит, и все списки сожжены.
Что касается дона Педро, то он оставался на своём месте до самой своей смерти. По-видимому, никто в городе не знал в точности, что с ним случилось. Никто не знал и о моей жене. Когда я спрашивал о ней, все смотрели на меня, как на сумасшедшего: все были уверены, что я взял её с собой.
Если и были люди, которым обстоятельства были известны лучше, которые принимали более близкое участие в её судьбе, то они старались держаться как можно дальше. Явись я сюда без всякого триумфа, один, без шпаги и власти, то, может быть, мне и удалось бы узнать истину.
Дон Альвар и мои старые войска ушли. Им приказано было идти под Гаарлем для пополнения рядов осаждающей армии. Весь гарнизон в Гертруденберге переменился. Из прежних офицеров остался только один. Я видел его лежащим на улице, и на мои вопросы он уже не мог отвечать.
Так я и до сего времени ничего не знаю об участи моей жены. Я не скупился ни на золото, ни на угрозы, но это не помогало. По ночам, когда мне не спалось, я не переставал думать о доне Педро и о моей жене — и это было всё, что мне оставалось.
Возможны были два предположения: или она пала жертвой дона Педро, кончила свою жизнь в тюрьме, забытая всеми, или же она спаслась, и я не хотел расстаться с этой последней надеждой. Тяжело было думать, что в этом последнем случае она не потрудилась даже дать мне знать о себе. Не могла же она не слышать о моём возвращении в Гертруденберг. Об этом везде говорили более чем стоило.
Возможны были только эти два предположения, и тут я мог строить какие угодно догадки.
Не было никаких следов и донны Марион. Что с ней сталось и почему она покинула меня в ту достопамятную ночь — всё это было мне неизвестно.
Здесь следует сказать несколько слов о других. Дон Рюнц умер через два дня после моего ухода — от простуды, как было объявлено. Но я хорошо знал эту простуду, от которой крепкий, сильный человек умирает в два дня. Бедный друг! Я так надеялся упрочить твоё благосостояние и обеспечить тебе власть! Впрочем, на что только я не надеялся!
Да, когда наступят длинные, скучные вечера, у меня будет довольно времени подумать о доне Рюнце, Диего и о других. Ван дер Веерен также скончался шесть месяцев тому назад. Длинное путешествие в холодную снежную ночь, а больше всего горе убили его. Не увижу я больше его красивой головы и аристократической осанки, не услышу его голоса, который так приятно было слушать, ибо он мог говорить, как никто. Когда после битвы при Рейне, во время нашей последней остановки в снежную метель, я сказал ему о судьбе его дочери, он не проронил ни слова. Потом он воздавал должное и мне, и ей. Он обладал такой деликатностью, что самые резкие его слова давали надежду на утешение в будущем. Человек может быть гордым и самоуверенным и тем не менее не находить таких слов. Но теперь я уже не услышу его.
Я.опять сидел в моей прежней комнате городского дома и смотрел поверх крыш домов. Так же, как и прежде, облака неслись мимо колокольни Святой Гертруды, но я не мог уже надеяться, что они рассеются и всё изменится. Моё жилище — великолепно, как и подобает жилищу
