все лесные звери внезапно замолчали, когда ты пытался стряхнуть оцепенение, охватившее твою руку по одной лишь моей воле?
– Поляна и впрямь погружена в мертвую тишину… Но это доказывает лишь то, что звери, которые только что мяукали, пели и рычали, напуганы приближением грозы.
– Нет! Все это лишь потому, что я так захотел.
– Ты утверждаешь, что загипнотизировал не одного меня, но и целый островок девственного леса со всеми его обитателями? И как у тебя хватило на это флюидов?
– Ты смеешься! А что бы ты сказал, если бы я внезапно развеял чары?
– Сначала развей то, что называешь чарами, а там посмотрим.
Как человек, уверенный в мистической беспредельной силе, исходящей от него, мой собеседник медленно встает, поднимает голову и руки к гигантским деревьям, словно отдавая им властный приказ, и застывает в неподвижности на четверть минуты. И вскоре мощный шквал ветра, доносящийся из глубины леса, с ревом проносится по верхушкам деревьев, приближается, ломая ветви и срывая листья. И внезапно ночная симфония, исполняемая хозяевами великого леса, возобновляется с такой силой, что мы все просто оглушены.
Сами, ждущий слова, жеста, простого взгляда, полного восхищения или хотя бы удивления, натыкается на мою абсолютную холодность. Уловка и в самом деле кажется мне слишком примитивной, чтобы обмануть путешественника, разбитого усталостью и бессонницей, возбужденного приближающейся грозой и измученного лихорадкой. И я заключаю, что Сами, еще более возбудимый, чем я, и потому более чувствительный к атмосферным изменениям, просто издалека предчувствовал этот первый шквал.
Короче говоря, кто отчаянно старается доказать, тот, напротив, ничего не доказывает, и я еще более, чем когда-либо, сомневаюсь в этой волшебной власти посвященных индусов, известной и громко провозглашаемой путешественниками, достойными самого глубокого доверия.
Кто не хочет верить – не верит!
2
Решительно, Сами не теряет надежды меня убедить. Он вновь с воодушевлением принимается за свое, пространно расхваливает мне возможности тех, кто владеет искусством факира, излишне подробно описывает чудеса, которые они совершают, приводит столь огромное число фактов, что я уже заведомо не могу воспринимать их все иначе как откровенное шарлатанство.
Я прерываю его:
– Все это прекрасно и замечательно. Но я бы предпочел что-нибудь более осязаемое, очевидное, что происходило бы у меня на глазах и могло быть подвергнуто самой тщательной проверке.
– Приказывай! – отвечает он с непоколебимой уверенностью.
– Ты утверждаешь, что факиры одной лишь силой своей воли способны не только проращивать семена растений, но и ускорять их рост…
– Заявляю это еще раз.
– …И таким образом искусственно проращенное молодое растение через несколько часов покрывается цветами, листьями, а потом и приносит плоды?
– Да!
– И ты мог бы сделать то же самое… вот здесь, перед нами?
– Ну конечно!
– И когда же?
– Прямо сейчас, если ты так велишь.
– Ну, тогда давай.
– Найди семечко и место, где ты хочешь, чтобы оно взошло, сам опусти его в землю, чтоб я этого не видел, и обещай, что до окончания опыта не прикоснешься ни ко мне, ни к растению.
– Даю слово.
Когда мы вышли на поляну, мне посчастливилось найти один из тех маленьких диких ананасов с золотистыми чешуйками, с сочной мякотью, тающей во рту и источающей восхитительный аромат. Отведав его на десерт, я, по трогательному обычаю, свойственному местным охотникам, вырыл тесаком в земле ямку и посадил в нее хохолок из листьев, срезанный с верхушки плода.
Через полгода эта почка вырастет и превратится в новое растение, увенчанное новым плодом, и если он попадется на пути страннику, погибающему в мрачной глуши, то, быть может, спасет ему жизнь.
– Видишь, – говорю я Сами, – тот маленький пучок листьев?
– Да, хозяин, листья ананаса.
– Так вот, преврати этот простой черенок в зрелый ананас с листвой и плодом!
– Хорошо, хозяин, – говорит он запросто, с той убежденностью, которая, признаюсь, приводит меня в замешательство. – Теперь позволь мне заняться приготовлениями.
– Само собой.
И вот взгляд его останавливается на большой бутыли, оплетенной ивовыми прутьями, почти совсем пустой, ибо в ней осталось не более литра тафии, мой последний запас. Он откупоривает ее, переливает тростниковую водку в сосуд из тыквы и щедро предлагает своим товарищам, ну а те сразу же набрасываются на нее, не заставляя себя упрашивать. Вместимость бутылки, теперь совершенно пустой, около двадцати пяти литров. Сами переворачивает ее вверх дном над листьями ананаса, аккуратно просовывает их один за другим в горлышко и сильно прижимает бутыль к земле, чтобы горлышко глубоко вошло в почву и сосуд мог прочно держаться в таком перевернутом положении.
Теперь пучок находится в герметично закрытом пространстве – сверху и по бокам стекло, а внизу – сама земля.
Сами велит повесить гамаки обоих негров, своего земляка и мой в виде квадрата вокруг бутылки, потом добавляет:
– С минуты на минуту тучи совсем закроют луну, и наступит полный мрак… Хозяин, направь на бутылку свет своего фонаря… Хорошо! А теперь сядьте в гамаки и не двигайтесь.
Сейчас десять часов вечера.
Сами, видя, что мы на своих местах, садится на землю, подвернув под себя ноги, простирает руки над огромным стеклянным колпаком, пристально смотрит на него и впадает, как мне кажется, в состояние, похожее на каталепсию.
Проходит час, другой, а индус не сделал даже малейшего движения. Руки его тверды как металл, глаза, застывшие словно жемчужины цвета вороненой стали, сверкают из-под неподвижных век. Кажется, что дыхание полностью прекратилось, и, если бы не крупные капли пота, стекающие по его лицу и обнаженному торсу, я подумал бы, что жизнь в нем внезапно остановилась.
Но вскоре меня охватывает странное ощущение дурноты, с которой очень трудно бороться. Мои виски сдавлены, словно перед приступом морской болезни; деревья, окружающие поляну, луна, люди, сидящие в своих гамаках и похожие на огромные черные пятна на фоне белого полотна, – все это начинает кружиться, кружиться… и я чувствую, что мужество покидает меня.
Я всеми силами стараюсь отвести взгляд от глаз факира, неизменно устремленных на ивовую плетенку, и, чтобы избавиться от наваждения, вытягиваюсь в гамаке. И вскоре проваливаюсь в непреодолимый тяжелый сон, полный кошмаров, хотя и чувствую время от времени вспышки молнии, но они не могут вывести меня из этого оцепенения.
Трудно сказать, через какое время меня внезапно будит ужасающий раскат грома. Наш лагерь, поляна, деревья – все кажется охваченным пламенем. Громадное палисандровое дерево, сломанное пополам, словно соломинка, с грохотом обрушивается, увлекая за собой соседние стволы сетью лиан. И при вспышках молнии я замечаю, что Сами распростерт на земле и бьется в чудовищном нервном припадке.
Мои негры в
