Умереть легкой смертью считалось почти и не наказанием, а даже счастьем. Эллин, попавший в плен к македонцам, ждал для себя «жестоких истязаний» (например, XX, 11, 5). Македонский и эллинистические восточные дворы научили греков самым изощренным пыткам. Полибий повествует о них уже равнодушно, как о явлении каждодневном. Мы помним, как мессенцы требовали мук для Филопемена и как потом их самих за это истязали. Пытка, кроме того, считалась естественным способом узнать истину (например, XXX, 28, 9). Ливий, воспитанный в несколько иных правовых нормах, описывая одно греческое политическое убийство, с явным неодобрением замечает: «Невиновные свидетели были подвергнуты пытке». И дает понять, что ничего судьи в результате не узнали, ибо пытаемые просто повторили то, что им внушили (XXXIII, 28, 9).
Но на сей раз демократы внесли в эту процедуру что-то новое. Они хотели устроить примерную казнь, чтобы поднять дух эллинов. Совсем недавно схватили какого-то Филина, обвинив его в симпатиях к римлянам и сношениях со Спартой. Его привели вместе с юными сыновьями. Диэй «приказал бить кнутом и пытать Филина и сыновей его, одних на глазах других, и кончил истязания лишь тогда, когда Филин и мальчики не дышали более».
Сейчас на площадь вывели новую партию врагов народа. Сначала появился Сосикрат. «Его связали и не переставали мучить пытками до тех пор, пока он не испустил дух, но все-таки не дал ни одного из показаний, которых у него домогались». Потом очередь дошла до злополучных послов. И вдруг их помиловали, хотя доподлинно было известно, что уж они-то точно принадлежат к римской партии. Произошло это, говорит Полибий, отчасти потому, что последние истязания вызвали жалость народа; отчасти же потому, что Диэй получил от одного обвиняемого талант, а от другого — 40 мин. «Даже теперь, когда он стоял, как говорится, на ринге, Диэй был не в силах удержаться от преступного торга»[86].
Нарисовав эту сцену, Полибий с болью восклицает: «Тупость и бессмыслие овладели эллинами до такой степени, в какой трудно встретить это состояние даже у варваров» (XXXIX, 10–11).
Итак, последние мирные предложения были отвергнуты.
Между тем в Грецию приехал новый консул, Люций Муммий, с четырьмя легионами и принял командование от Метелла. Решительная битва произошла на Коринфском перешейке. Результат ее был самый плачевный. Едва завидев римлян, ахейская конница бежала, даже не дождавшись первого удара неприятеля. Пехота оказалась более стойкой. Но вскоре и она обратилась в беспорядочное бегство. Диэй, говорит Полибий, подобен был человеку, который, не умея плавать, бросился бы в открытое море: он захлебывается и с ужасом думает только о том, чтобы добраться до берега (XXXIX, 15, 12){133}. Ровно ничего не предпринявши, не думая о людях, которых втянул в свое сумасшедшее предприятие, он сломя голову бежал в Мегалополь, объявил, что все погибло, и покончил с собой.
«Терпение римлян лопнуло» (Скаллард){134}. Ахейский союз был распущен. Следуя примеру Александра, который стер с лица земли мятежные Фивы, Муммий разрушил центр восстания — Коринф, запятнавший себя кощунством по отношению к послам. Все было кончено.
«Словно из больного и почти засохшего дерева поднялся из Эллады, как молодой побег, Ахейский союз, но подлость и неспособность его военачальников погубили этот росток» (Paus. VII, 7, 1; 14–16).
Глава II. НЕВИДАННЫЙ ДУРМАН
Что же произошло в Элладе? В чем причина этого загадочного взрыва, который потряс Пелопоннес? По общему признанию ученых, это одно из самых таинственных событий античной истории.
Одна из самых распространенных гипотез — идея римского империализма. Рим давно задумал поработить Грецию, сломать и уничтожить Ахейский союз, единственное сильное эллинское государство. Он воспользовался удобным случаем — очередным конфликтом между Спартой и ахейцами. Ахейская война таким образом — это неравная борьба эллинов за свою национальную независимость. Борьба эта была героической, Диэй и Критолай — национальные герои, оклеветанные врагами{135}.
Однако парадоксальным образом никто из греческих писателей не воспринимал эту войну как борьбу за национальную независимость и героическую страницу своей истории. Напротив, воспоминания об этих событиях вызывают у греков чувство жгучего стыда. Павсаний самый пылкий патриот Эллады. Все греческое для него священно, все эллины былых времен великие, ни с кем не сравнимые герои. Римлян он откровенно не любит, рисует как захватчиков и готов винить их во всех бедах родины, часто безжалостно искажая факты. Филопемена, боровшегося с ними за свободу Эллады, он превозносит до небес. Так рисует он всю историю своей страны. За одним-единственным исключением. Ахейская война вызывает у него мучительный стыд.
Другой эллинский патриот, Плутарх, вообще обходит молчанием эти события, видимо, не желая бросать тень на великое прошлое Греции.
Полибий с большим уважением говорит о непримиримых борцах с Римом времен Персеевой войны. Они заблуждались, но вели себя как герои. «Хвала этим людям за то, что они не изменили себе и не унизились до положения, недостойного их предшествующей жизни» (XXX, 6–9). Ахейская же война кажется ему несмываемым позором. Поразительно, что ни у кого из греков не осталось светлых воспоминаний о тех событиях!
С другой стороны, поведение римлян тоже как-то очень мало соответствует этой теории. Мы видели, как они шлют посольство за посольством, чтобы удержать ахейцев от гибельного шага. Так захватчики себя не ведут, и сами римляне вели себя совсем иначе, когда действительно собирались начать завоевания. Их странная робость и деликатность с этим слабым маленьким народом бросается в глаза. (Она-то и ввела в заблуждение ахейских вождей.) Ясно, что война не готовилась римлянами, а свалилась на них как снег на голову.
Видимо, нам надо поискать иное объяснение, более согласующееся с источниками.
Павсаний всю вину возлагает на недостойных вождей, которые захватили власть в союзе и ради личной выгоды погубили родину. Но у Полибия иная, гораздо более интересная концепция. Вождей-то он вовсе не оправдывает. Для него они жалкие мошенники. Однако причины все-таки не в этих мелких демагогах. Они много глубже. Очень интересны термины, которыми он хочет описать состояние Эллады. «Все были опоены невиданным дурманом (или околдованы)» (XXXVIII, 10, 9). Далее он говорит о пандемии и сравнивает тогдашнее состояние Эллады с мощной заразной болезнью (XXXVIII, 10, 5). Описывая безумные кривляния Критолая перед толпой, он говорит, что и толпа обезумела вместе с ним (XXXVIII, 12, 7){136}. Таким образом, настойчиво повторяется мысль о чарах, болезни, безумии, волна которого прокатилась по Элладе. Еще интереснее другое.
Он говорит, что история его заканчивается описанием страшных волнений, потрясших Балканы и Карфаген (III,
