Имея в своих руках такого просвещенного и искренне расположенного вспомоществовать освобождению наших пленных японца, я терзался мыслию, что не было при мне переводчика японского языка, находящегося в Иркутске, которого нельзя было за отдаленностью прислать в Камчатку прежде будущего лета. При великом с обеих сторон желании объясняться мы с ним в продолжение зимы составили свой язык, на котором без затруднения разговаривали иногда даже об отвлеченных предметах. Тогда пересказал я ему в точном виде все недоразумения и ошибки, бывшие причиною неудовольствия японцев, неудачу посольства нашего в Нагасаки и проч.
Такатай-Кахи рассказал, что все жители Японии, узнав о прибытии русских кораблей в Нагасаки и о том, что с Россиею утверждены будут коммерческие связи, весьма обрадовались, но последовавший за тем крутой перелом решительным отказом нашему послу произвел во всей Японии великое негодование на ее правление. Такатай-Кахи, сообщая сведения о своем отечестве и изъявляя желание, чтоб между Япониею и Россиею утвердилась торговля, неоднократно восклицал: «В несчастии моем признаю я Божий промысел, избравший меня своим орудием. Не имея никаких важных причин идти в Кунаширский залив, по случаю заехал я туда, не бывав в нем более пяти лет, и сделался виновником уничтожения вашего решительного намерения напасть на селение; следовательно спасителем жизни нескольких десятков русских и нескольких сот японцев. Эта мысль меня оживляет, и я надеюсь при всей слабости моего здоровья перенесть суровость Камчатского климата».
Внимание и соболезнование, которое ему от всех россиян оказываемо было, толико подействовали над сердцем сего благородного человека, что он день и ночь о том только и думал, как бы доставить отечеству своему такое известие о народе, взявшем его в плен, какого не приносил еще никто из японцев, бывших в России. Будучи по воспитанию своему и по образу мыслей гораздо сведущее предшественников своих, он ясно видел, что польза отечества его, о котором никогда не мог равнодушно вспоминать, требовала миролюбивого окончания вражды, возникшей между Россиею и Япониею от случаев непредвиденных и без соучастия главных правительств.
Он понимал, что на стороне любимого его отечества будет вред от сей вражды, а потому и старался всемерно объяснить нам странность японских неприязненных поступков, которых причины мы не постигали, равным образом и то, какие у них непреложные законы и обычаи, по незнанию которых иностранец может произнести о них ложное суждение. Он уверял, что японцы, поступая с нами неприятельски, не имели и не имеют в виду заводить совсем бесполезные для них ссоры с соседнею и великою империей, но по некоторым читателю уже известным законопротивным поступкам наших соотечественников, за несколько годов на берегах их бывших, они имели достаточно причин заключать о неприязненности России к Японии и чрез то принужденными нашлись почесть народ наш себе враждебным, чего, конечно бы, не последовало, если бы Япония по примеру других государств имела сношение с соседственными правительствами.
И как они, по законам земли своей, сего не имеют, то и нельзя им было узнать, по повелению ли правительства приходившие на их берега суда под русским флагом неприятельски действовали или совсем без ведома оного. А потому японское правительство решилось употребить сии насильственные меры, признаваемые впрочем во всей Японии несоответствующими правилам военных законов, но основанные на желании получить от российского правительства в сих происшествиях объяснение.
«Я уверен, – говорил он, – что одного свидетельства иркутского губернатора в том, что правительство не участвовало в поступках Хвостова, довольно будет для доставления русским пленным освобождения». Все, что говорил сей добрый и честный Кахи, не были одни пустые слова, вымышленные им для получения себе свободы. Впоследствии мы на опыте уверились в истине оных: он послужил нам орудием к скорому и счастливому прекращению распрей между двумя государствами, выдаче захваченных наших пленных и к постановлению на предбудущее время некоторых условий, которые, хотя и невелики, но сделаны вопреки коренным постановлениям империи. Обо всех сих обстоятельствах писал я к охотскому начальнику, представляя, чтоб он испросил по сему предмету официальное письмо от иркутского губернатора к губернатору матсмайскому, рассчитывая зайти за сим письмом в Охотск. Такатай-Кахи брался лично вручить письмо сие матсмайскому губернатору и доставить в Кунашир (куда обещано было его отвезти) решительный ответ и известие об участи всех наших пленных. Таков был план предстоявшей кампании.
До половины зимы здоровье Кахи было в хорошем состоянии, но смерть двух его матросов произвела в нем большую перемену: он сделался задумчив, угрюм, начал жаловаться на слабое свое здоровье, уверял лекаря, что у него в ногах цинготная болезнь, и утверждал, что она ему будет стоить жизни. Но истинною причиною его печали было желание воротиться скорее в отечество и опасение, чтоб в Охотске, куда надлежало заходить, его не удержали. Наконец он открыл мне свое подозрение. Видя, что от благополучного возвращения Такатая-Кахи в отечество зависит все: как освобождение наших, так, может быть, и восстановление с Япониею коммерческих связей, я решился, не дожидаясь ответа из Иркутска, отвезши его прямо в Японию. И когда объявил я ему об этом, он призвал к себе оставшихся своих двух матросов, сказал им свою радостную весть и просил меня, чтоб я оставил его на время с матросами. Вышед в другую комнату, я полагал, что набожный Такатай-Кахи желает молиться Богу, как обыкновенно, без свидетелей, но вместо того он скоро вышел из своей комнаты в парадном своем платье и при сабле вместе со своими матросами и начал изъявлять мне свою благодарность. Будучи изумлен сим неожиданным явлением и тронут чувствительностью доброго японца, я уверил его в точном исполнении своих обещаний.
В апреле месяце, когда надлежало заниматься приготовлениями шлюпа к походу, я получил от иркутского губернатора поручение привести в исполнение в звании камчатского начальника высочайше утвержденное новое образование Камчатки, и по случаю отправления моего к японским берегам доверил временное управление Камчатки господину лейтенанту Рудакову[94].
6 мая лед был прорублен и шлюп выведен на рейд в Авачинскую губу, а 23 мая отправился из сей губы в предпринятый путь. Через двадцать дней благоприятнейшего плавания прибыли мы благополучно к оконечности острова Кунашира и стали на якорь в заливе Измены в таком же, как и прошлым летом, расстоянии от укрепленного японского селения. По совету Такатая-Кахи велено было двум его матросам приготовиться ехать на берег. Селение прежним порядком завешено было полосатою материею. С батарей из пушек по шлюпу не палили и по всему берегу не видно было никаких движений.
