Коннелл подумал о своем отце: тот лежит совсем рядом, но никто к нему не ходит, кроме родных. Говорят, смерть — великий уравнитель, и все-таки даже на кладбище есть своя иерархия.
Коннелл провел рукой по надгробию, не гнушаясь попросить себе немножко удачи. Он бы и на колени встал, если бы не присутствие матери. На миг он почувствовал себя словно маленький мальчик в церкви — только что положил монетку в коробку для пожертвований, затеплил свечку, и пришло время произнести молитву. Прочесть молитву, загадать желание, просто подумать о чем-то — разве это не одно и то же? Слышит ли кто-нибудь? Или во вселенной нет ничего, кроме пустоты? «Помоги мне, — подумал Коннелл. — Помоги». Но Он стоял перед ним на барельефе застывший и бесстрастный, и молчал, точно камень, в котором Его изваяли.
Когда они вернулись домой, мама поставила чайник, а Коннелл уселся за компьютер. В кабинете пахло отцом, — по крайней мере, эти запахи для Коннелла всегда ассоциировались с отцом: старые книги, стружки от заточенных карандашей, горячий металл настольной лампы. Вошла мама и что-то взяла на столе.
— Я тут разбирала документы и смотри, что нашла. — Она протянула Коннеллу конверт с его именем. — Отец давно просил тебе передать, но со всеми этими делами я, наверное, куда-то его засунула.
Коннелл старался не показать гнева, отравляющего кровь.
— Что там сказано? — спросил он как мог спокойно.
— Я, знаешь ли, его не вскрывала. Помню, он хотел записать для тебя какие-то мысли. Просил тебе отдать, когда сам он уже не будет в здравом уме. Но, конечно, отец бы не хотел, чтобы я ждала так долго.
Коннелл осторожно взял письмо и сказал:
— Спасибо.
— Наверное, ты захочешь побыть один, пока читаешь, — сказала мама, выходя из комнаты.
Коннелл не сразу открыл письмо. Оно лежало на столе, точно еще не объявленный приговор, а Коннелл пока отошел к картотечному шкафчику и стал просматривать ящики. В одном хранились всевозможные памятки его собственного детства — школьные дневники и похвальные грамоты, открытки, которые Коннелл дарил отцу на день рождения и в День отца, детские рисунки, плюшевый кролик — напрочь забытый, а когда-то Коннелл жить без него не мог. С годами отец копил все больше таких вещей — видимо, как подпорки для памяти, — а потом уже больше совсем ничего не копил.
В другом ящике нашлась пара обувных коробок с фотоальбомами — их когда-то выдавали бесплатно вместе с проявленной пленкой. Даты отец не надписывал, но, судя по тому, что в одном альбоме Коннелл увидел несколько фотографий с соревнований по кроссу, снимки были сделаны в его первый год в старшей школе. Почти на каждом был Коннелл, хотя нигде он не смотрел прямо в объектив. Коннелл представил себе, как отец глядит на него в видоискатель и мысленно упрашивает обернуться, — и разом навалилось ощущение безмерного одиночества. Чуть легче было смотреть на пейзажи парка Ван Кортленда, а потом ему попался снимок, на котором отец стоит, приобняв за плечи его товарища по команде. Того мальчишку вечно травили в школе, и через год он не выдержал, ушел. Коннелл с трудом вспомнил его имя — Род, чувствуя внезапную ревность. Рядом с этим Родом отец казался пигмеем — рослый парень словно даже чуть пригнулся к нему, чтобы уместиться в кадре. И оба так улыбались... Будто Род — его родной сын.
Тут Коннелл понял, что попросту боится читать письмо. Он перешел к книжному шкафу. От отцовской библиотеки остались две полки справочников да несколько увесистых томов по философии и другим серьезным предметам. Еще одну полку занимали научные труды отца: своего рода алтарь из опубликованных статей, рабочих записей и тетрадей. Коннелл вспомнил, как отец перед уходом на пенсию целыми днями пропадал в лаборатории. Должно быть, знал, что ему уже недолго осталось. Неужели он спешил исследовать механизмы собственной болезни — может быть, даже найти лекарство? Ничего из этого не вышло, но что, если его работа могла бы оказать какое-то влияние на развитие науки в целом? Тогда в этих тетрадках кроется возможность вырвать отца из безликой толпы забытых мертвецов на кладбищенском холме. Коннеллу хотелось, чтобы люди приходили на отцовскую могилу отдать дань его памяти.
Коннелл отыскал одну тетрадку поздних записей, но никаких судьбоносных откровений там не оказалось. Только отрывочные записи неровным почерком и бесконечные столбцы непонятных цифр.
Коннелл снова сел за стол и взялся за письмо. После чтения тетрадок страх немного отступил, зато вспыхнула свойственная молодости надежда — вдруг в письме содержится что-то важное, что ему прямо-таки необходимо узнать. И теперь уже он не решался прочесть, боясь разочароваться. Хотелось подольше оставаться в неведении, полном возможностей, пока еще можно представлять себе содержание письма таким, каким хочется. Силой воображения вытащить себя из дыры, куда сам же себя и загнал.
98
16 мая 1992 г.
Дорогой сын!
Я потратил немного времени, чтобы кое-что тебе сказать — возможно, тебе пригодится, а больше никто тебе этого не скажет. Видишь ли, дела мои обстоят неважно, и в том, что я здесь пишу, ты, быть может, найдешь ответы на вопросы, которые когда-нибудь у тебя возникнут. Я не требую, чтобы ты обязательно принял их к сведению; мне хочется после своего ухода присутствовать в твоей жизни как ободряющая рука на плече, а не та, что душит за горло; просто, если так получится, что эти вещи будут важны для тебя, то они ровно в той же мере важны и для меня. Надеюсь, ты разбираешь мой почерк, не говорю уже — нить рассуждений, потому что, боюсь, мысли у меня путаются, а я этого уже не замечаю. Хочу тебе написать, пока еще есть возможность.
Хочу, чтобы ты помнил обо мне, но только если сам захочешь. Я старался быть таким отцом, которого сын станет вспоминать с открытым сердцем, а не из чувства долга. Каким ты знал меня в роли отца — такой я и есть на самом деле. Мы понимали друг друга без слов, и в этой бессловесной сфере я жил всего полнее — там и еще в нашем с мамой общем духовном пространстве. Вероятно, для будущих поколений важно знать конкретные факты моей биографии — так сказать, разместить несколько лишних листочков на ветвях генеалогического древа, но это все абстракции; я пишу только тебе — тебя чувствую кровью и костями. Не хочу тебе оставлять вопросы без ответов. Хочу остаться с тобой, если это будет тебе в радость и придаст сил. А если нужно меня забыть — забудь. Хочу, чтобы ты прожил свою жизнь на полную катушку.
Так, помедленнее. Нужно дух перевести.
Если будешь меня вспоминать — вспоминай все то, что мы делали вместе. Как мы с тобой часами повторяли слова к диктанту. Ты их бубнил, словно монах на молитве. Мы начинали с утра, делали перерыв на обед, после обеда продолжали, и так пока ты не ложился спать. Вспоминай тренировочную площадку — сколько мячей мы перекидали! Вспоминай рыбалку, и как мы плавали на лодке, и сколько матчей пересмотрели. Как мастерили радиоприемник и машинку с дистанционным управлением. Как вместе ездили в магазин за комиксами, в Италию, в Дисней-Уорлд. Вместе проверяли уроки. Сколько тренировок по бейсболу. Как я тебе называл птиц, растения и животных. Как мы с тобой наблюдали за птицами. Ходили на концерты. На спектакли. Игральные автоматы в Гарден-сити. Мы с тобой были на стадионе, когда побили рекорд по прыжкам с шестом. По прыжкам в длину. По бегу на длинные дистанции. Состязания по рестлингу. По спортивной борьбе. Джордж «Зверь» Стил. Кинг-Конг Банди. Андре Великан. Халк Хоган. Как я гладил тебя по спине, пока ты не заснешь. Как мы слушали радиорепортажи с матчей «Метсов». Как я читал тебе вслух по вечерам. Как подавал тебе мячи. С отскоком и с лету. Возил тебя на край света в гости к школьным друзьям или ехал тебя встречать на станцию, когда ты позвонишь. Как мы ходили в музей. И в парикмахерскую. Стриглись в соседних креслах. И каждый год ездили покупать тебе новое бейсбольное снаряжение. Вместе бегали трусцой. Вместе выполняли отжимания. Выходили в лютый холод погонять мячик. Вместе преодолевали твой страх перед качелями на даче у Коукли. Как ты набрался храбрости прыгнуть с эстакады. Вместе раскрашивали пасхальные яйца. Ты любил смотреть, как сухие краски растворяются в воде и расплываются цветными завитками. Сколько раз мы вместе расчищали зимой дорожку от снега.
