Она растянулась на животе поперек кровати, нагая, повернув лицо к ветроловушке.
– Боги, – презрительно фыркнул Хоремхеб. – После Аменхотепа в Египте не было богов. Этот щенок ударил меня!
– Я уже поняла это. – Она лениво перевернулась на спину. – Но я думаю, он ударил тебя по самолюбию, а не по лицу. Какое это имеет значение? Я не понимаю твоего гнева, Хоремхеб. Лучше иди и докажи, как ты меня любишь.
– Ты такая же, как все женщины. Вы можете думать только своим причинным местом, – резко ответил он. – Где твое сочувствие?
Мутноджимет со вздохом села, подтягивая под спину подушки.
– Я боюсь за тебя, – сказала она. – Тебя больше ничто не радует. Ты слишком много пьешь, ты бьешь слуг, ты кричишь на всех. Зачем? Ведь жизнь так хороша.
– Жизнь хороша? Нет, Мутноджимет, она не хороша. У меня связаны руки. Я – пленник. Ты слышишь меня?
Он уставился на нее, потом вдруг запустил свою чашу через всю комнату. Ударившись о хрупкую алебастровую лампу, она вдребезги разбилась о стену. Осколки разлетелись по полу, масло брызнуло на постель. Мутноджимет даже не вздрогнула, она лишь продолжала невозмутимо рассматривать его. Он шумно задышал, ссутулив плечи, потом подошел к ложу, улегся поперек него и сгреб ее под себя.
– Ты ошибаешься, – горячо зашептал он ей в самые губы. – Вот это еще радует меня.
С минуту она терпела поцелуй, потом холодно оттолкнула его и соскользнула с ложа.
– Это уже не радость, – сказала она, – и я не испытываю желания этой ночью играть с тобой в жестокие игры, Хоремхеб. Я иду спать на крышу. Если хочешь помучить кого-нибудь, вызови наложницу. – Одним плавным движением подобрав свою ночную сорочку, она вышла, покачивая бедрами.
После ухода Мутноджимет Хоремхеб долго лежал с открытыми глазами, раскинув руки и зарывшись лицом в простыни, которые пропахли ее духами и насыщенным ароматом пролитого масла. Он боялся думать. Время от времени его обдувало волнами горячего воздуха из открытой пасти ветроловушки, отчего его снова бросало в пот. Она, наверное, сидит там наверху, среди подушек, дремлет, упиваясь каждым нежным прикосновением этого же ветерка к своей гладкой коже, ее полуприкрытые глаза лениво отражают свет звезд, ее чувства обнажены навстречу каждому движению ночи. Может быть, она слушает музыку. Может быть, уже послала за своими ночными подружками, чтобы скоротать летнюю ночь в играх или болтовне, или за дружком, чтобы в его объятиях еще острее ощутить необыкновенно сладостный вкус горячей темноты. Он позволил себе вообразить ее с мужчиной там, наверху, слышать их приглушенный смех и шепот, видеть два темных силуэта, но наконец его разум справился с этой безумной фантазией, и ему сразу сделалось холодно от проблемы, которую, он знал, следует обдумать.
Он устало приподнялся и сел на постели. Неуважение, проявленное сегодня Тутанхамоном, было не просто гневом бога на своего подданного, который слишком много себе позволяет, – думал он. – Нет. Это право фараона – принимать или прогонять людей. Этот шлепок метелкой был знаком его полнейшего неуважения к моему положению и моему мнению. Я не могу больше надеяться, что фараон когда-нибудь обратит свое внимание на меня, чтобы, наконец, позволить мне вернуть Египту его честь. Теперь я знаю, что если стерплю все это, то отправлюсь в свою гробницу в Мемфисе, не сделав ничего ни для себя самого, ни для страны, которую люблю. Фараон никогда не начнет войну. Если бы он имел возможность прислушиваться к моим словам, я бы сумел постепенно завоевать его доверие и заручиться его поддержкой. Но этого юношу уже настроили против меня. Напряжение, вызванное этими мыслями, требовало выхода. Он встал, подошел к окну, оперся руками о подоконник и высунулся, глядя на бледное расплывчатое пятно клумбы внизу.
Я не жестокий человек. Не важно, что об этом думает Мутноджимет, но неизбежные жестокости войны не имеют ничего общего с извращенным желанием выворачивать суставы и ломать кости, желанием, которого во мне нет и которое ни один военачальник не может себе позволить. Тогда чего же я хочу? Я предал императрицу ради золота, а также потому, что верил, что смогу усилить свое влияние на ее сына. Я убил Сменхару, чтобы спасти Египет от еще одной напасти. Но его убийство не приблизило меня к цели – влиянию на трон Гора. А что еще могло бы помочь? В моих жилах нет царственной крови, которая могла бы обеспечить мне уважение и внимание фараона. О, но в Мутноджимет… Так вот чего, оказывается, я хочу на самом деле! Двойную корону? Возможность делать с Египтом все, что пожелаю? – Он застонал, потирая лицо горячими ладонями. – Я не хочу снова убивать, хотя Амон, конечно, должен с презрением смотреть на жалкие остатки своего божественного семейства. Я более достоин быть его сыном, нежели Тутанхамон, сама кровь которого превратилась в грязь по вине его грешных родителей.
О, как ты умеешь сочинять оправдания, – насмешливо сказал он сам себе, грустно улыбаясь в темноту. – Что за благочестивую бессмыслицу ты можешь изобрести! Ты хочешь быть фараоном просто потому, что хочешь этого, других причин нет. Предположим, ты убьешь Тутанхамона. Это будет сделать легче, чем в прошлый раз. Боги не покарали тебя за то, что ты совершил. А если я действительно убью его, станет ли Эйе претендовать на трон? Это вполне вероятно, а я не могу убить их обоих. Царедворцы смирились бы с одной смертью, но не станут закрывать глаза на две. Я не могу продолжать в том же духе – ждать, ждать, гадать, что же случится с Египтом, когда я умру и фараон умрет. Гадать? Но я знаю. И это гложет меня. Я знаю. Наступят хаос, нищета и кровопролитие. Пусть Тутанхамон отпразднует годовщину явления в следующем месяце Нового года. К тому времени я продумаю какой-нибудь план, но на этот раз буду полагаться только на себя.
Приведя мысли в порядок, он вдруг проголодался и, вызвав слугу, приказал принести поесть и еще вина. Дожидаясь, когда принесут еду, он подумал о Мутноджимет. Имеет ли смысл довериться ей? В этот нет необходимости. Она и так поймет.
В церемонии традиционного представления даров на праздновании Нового года на этот раз участвовала не только миссия из Нубии, но также и посланники из Алашии и Вавилона – первые иноземцы, приехавшие добиваться возобновления торговых соглашений, прерванных на двенадцатом году правления Эхнатона. Эйе, который месяцем раньше попробовал наладить отношения, направив послания к правителям этих стран, был вне себя от радости. Впервые с тех пор, как Тутанхамон унаследовал от предшественников разоренную страну, казна была открыта, и золото тратилось в огромном количестве.
Через шесть недель, в середине фаофи, фараон был настроен так весело и беззаботно, что принял приглашение своего посланника на четырехдневную львиную охоту. Хоремхеб с должным смирением положил традиционный ежегодный дар поклонения к ногам владыки. Его искусственный венок был сделан из электрума, цветы на нем – из ляпис-лазури. Он преподнес фараону новый лук, украшенный узором из цветов и окаймленный золотом, и метательную палицу из слоновой кости, инкрустированную серебряными листьями папируса. Он был осторожен, не проявляя слишком большого подобострастия в своем поклонении. Он сам организовал охоту разослал приглашения всем управителям, приготовил десятки парчовых палаток, выбрал колесницы и лошадей из конюшен своих ударных подразделений, пригнал множество рабов, которые готовили корзины с провизией и подавали вино, доставленное из Дельты. Он также нанял музыкантов и подобрал танцовщиц. Единственная неудача постигла его с Мутноджимет, которая отказалась ехать.
