про кота-муркота Тами уже слышала много раз.
— А что ж ты, взрослую хочешь?
— Да. А ты знаешь взрослую сказку?
— Знаю, только она страшная. Все взрослые сказки страшные…
— Нина, перестань, — попросила Лиза. — После твоих сказок Оксанка спать не будет. И я тоже.
— Ну, как знаете, — потянувшись, зевнула Нина.
— Лиза, пусть Нина расскажет взрослую. Я буду спать, вот увидишь.
— Ой, дытыно… — вздохнула Лиза. — Ну, смотри мне.
— Нина, рассказывай, — нетерпеливо прошептала Тами.
Нина повозилась в темноте, поскрипела кроватью и начала медленно, как будто с трудом припоминая.
— Давно, говорят, при короле Сигизмунде, а может, и раньше, жил на хуторе у Белой Церкви старый сотник. Ходил он смолоду на турок, ходил и на Москву, воевал ловко, за то получил от короля земли с млынами, леса с дегтярнями, серебро привез и золото. В Белой Церкви взял он себе жену из хорошего рода, и в свой срок родилась у них дочка. Назвали её Калиной. Выросла Калина красавицей, сама румяная, как ягодка, глаза зелёные, раз посмотрит — всю жизнь не забудешь. Любил её старый сотник больше, чем жену, больше, чем свои земли, больше, чем короля; берег на хуторе от лихих людей и от дурного глаза…
— Нина, может, эту не надо? — попросила Лиза. — Я как вспомнила, что там…
— Ну, нет. Я уже начала, так теперь не остановлюсь, пока не закончу, хоть сама послушаю. А ты если не хочешь, можешь спать, кто тебе не даёт? — разрешила Нина и продолжала:
— Жили в тех местах, да как сказать жили — перебивались со скоромной травы на постное сало, одна вдова-казачка с сыном. Муж её сгинул на безвестной войне, так что и следов его не осталось, и не искал их никто. Работала вдова у чужих людей круглый год, а на праздники, на Светлое Рождество и на Пасху Христову, дарил ей сотник серебряный полторак. [33] Чтобы на том свете знал казак: не забыта в печалях его вдова, и есть кому позаботиться о ней и его сыне, если ещё не оставил он смотреть в нашу сторону, пока рубает там чертей и нечисть бусурманскую славной своей саблей под началом у архангелов и прочей ангельской старшины.
Сына вдовы звали Василем. Рос он, как бурьян под тыном, пас у сотника отары, работал за еду, а к семнадцати годам стал парубком, да таким ладным, что заглядывались девки на его синие очи и о других уже думать не желали и не могли. Так и наша Калина, хоть и знала Василя с самого детства, хоть и видела его не раз то с лозиной, то с батогом, то с конями, то с овцами, то с другой скотиной, а как загляделась — сама не заметила, только уже поздно было. Ни синих его очей не могла забыть Калина, ни сильных рук, обнимавших ее, ни губ, целовавших так крепко, что туманилось голова и плыла земля под босыми ногами, разгоняясь, как днепровская волна на ветру.
Затряслась земля и под старым сотником, когда пришёл к нему Василь просить, чтоб отдал тот за него дочку.
— Да ты знаешь, к кому пришел, байстрючий сын?! — замахнулся он на парубка ковинькой, и так вгатил по лавке, что по всей хате трыски разлетелись. — Для тебя я растил её? Свинопас! Жебрацкая душа! В чем ты в церковь на венчание пойдешь? В дрантье своем? Куда ты её жить приведешь? В хлев?! В конюшню?!.. Я тебя сам сейчас! Запорю!
На крик хозяина уже сбегались хлопцы, и Василь, чтобы уйти живым со двора разъярившегося сотника, кинулся в двери, махнул через тын, а там потерялся за хутором в глухих буераках.
На другой день сотник велел найти дерзкого парубка, доставить к нему для разговора, и когда привели Василя, сказал такое:
— За то, что ты честно просил у меня дочку, я тебя не виню — перед её красой всякий может ум потерять и смутиться рассудком. Хлопец ты бедный, я это знаю, и ты знаешь, и все, кого тут у нас ни спроси, подтвердят, что Калина не по тебе, в этом тоже винить некого, так устроено Господом, и говорить тут не о чем. Разговор наш будет о другом. Когда парубком уезжал я на Сечь, только и было у меня, что конь, седло да простая сабля. Всё, что есть теперь — добыто на войне. Честной службой в Белой Церкви, да хоть бы даже и в Киеве, ни земель, ни лесов, ни такого хутора не выслужить, а службы лукавой я тебе не желаю. Отправляйся, Василь, на Сечь, и если будет тебе счастье, всё возьмёшь, всё получишь, вернёшься сам себе пан-господарь, а не будет счастья там, так и тут его не дождёшься. Острую саблю, седло и коня я тебе дам, и за матерью твоей присмотрят. А про Калину забудь, у неё другая будет жизнь и другая доля. Что ж, согласен ты? — спросил сотник, и хотя речи его были разумны и плавны, смотрел старик на Василя сурово.
Что тут было отвечать хлопцу? Василь согласился, попросил только позволить ему проститься с Калиной. Не лежало у сотника сердце уступать Василю, но как откажешь молодой душе в последней просьбе?
Вечером Калина услышала знакомый свист под окном, вышла на двор, увидела Василя и заплакала. Стоял возле тына рядом с её любимым гнедой конёк под седлом, а на поясе в старых ножнах темнела сабля. Тут только всем существом своим поняла Калина, что сядет сейчас Василь на коня и покинет её, а когда еще покажется, не знает никто: ни она, ни батько ее, сотник, ни сам Василь. Знает судьбу его один только Господь Бог наш, но что ему за дело до Василя и Калины, у него других дел по всему свету как звёзд на небе, не перебрать их все и не сосчитать.
— Не плачь, моя люба, — обнял ее Василь. — Не плачь, серденько, я вернусь к тебе, и ничто не остановит меня, ни звери, ни люди, ни воды, ни горы, и даже смерть не удержит, когда захочу тебя увидеть.
— Возвращайся же скорее, Василю, — попросила Калина, отирая слезы. — Я всегда буду ждать, сколько моей жизни станет, только возвращайся ко мне.
— Чем дольше ждёшь, тем горше дни, моя душа, — сказал ей на это Василь. — Не жди меня всю жизнь, а жди только три года. Если не вернусь за три года, значит, я больше не я, и жизнь моя уже не моя, не верь только, что я тебя забыл. Дай
