Книга Линии - Рю Мураками

Акеми сняла с гвоздя серую куртку, надела сандалии и вышла вон.

Спускаясь по ступенькам, она ощущала, как ее тело пронизывают эти самые электрические токи. Мало того, к токам еще примешивается и холод. Когда та женщина вышвырнула ее на улицу, Акеми ничего такого не почувствовала, настолько она была изумлена и напугана. Она взглянула на свои ноги и спросила себя — отчего она должна в такую холодину носить сандалии? Такие вещи с ней случались с самого детства. «Почему ты до сих пор торчишь на морозе? Почему у тебя только одно платье? Почему ты не сделаешь перевязку, когда у тебя из ушей идет кровь? Почему ты не попросишь воды, когда тебе хочется пить?» Она доводила себя до изнеможения, повторяя без конца одни и те же вопросы, остававшиеся без ответа… Голые ноги. Мурашки. Ее кожа походила на кусок наждачной бумаги.

Куртка пахла старостью и нищетой. Бредя по улице, Акеми вдруг поняла, что даже не представляет, в каком направлении находится вокзал Итабаси. Запах, идущий от куртки, напомнил ей отца. Отец работал в компании по добыче газа в их деревеньке, которая, казалось, вот-вот будет раздавлена громоздящимися заснеженными горами. Он был офисным работником, клерком. Когда отцу исполнилось сорок, ему предложили новое назначение и он стал сборщиком платежей. Мать Акеми работала в салоне красоты недалеко от дома. Салон назывался «Франция», а над входом был намалеван трехцветный флаг. И отец, и мать били Акеми. Кроме нее у них были еще двое детей — сын и дочь, — но все равно доставалось только одной Акеми. Она окончательно перестала слушаться мать как раз в то время, когда отец стал сборщиком платежей и побои удвоились. Но при этом все пятеро членов семьи оставались бесстрастными, как трупы. Когда она решила уйти из дому, ее брат, говоривший так же, как и тот хозяин мышки по имени Йосио, произнес буквально следующее: «Из всех нас ты — самая сильная. Поэтому нет ничего странного, что папа и мама лупят тебя. Им это необходимо, чтобы они могли любить». Брата арестовали за торговлю наркотиками, и теперь он находился в тюрьме.

Неподалеку, между рекой и автомобильным заводом, находился большой парк. Акеми увидела гопников, избивавших какого-то типа. Мелькнула оранжевая куртка, и Акеми поняла, что это мышиный благодетель. Освещения в парке почти не было, немногочисленные фонари, нервно подмигивая, испускали бледно-голубые конусы света. Мышиный благодетель корчился на земле. Он вскидывал руки, стараясь закрыть живот и голову, но нападавшим удавалось найти незащищенные места. Они отходили на два-три шага, разбегались, словно подавая угловой, и били носком ботинка. В неверном свете их силуэты были похожи на мятущиеся призраки. «Ничего, красиво. Прямо театр теней какой-то», — подумала Акеми, проходя мимо.

В кармане куртки она нашла монету в пятьсот иен и три бумажки по тысяче. Акеми зашла в торговые ряды, нашла кафе и заказала себе горячий шоколад. В кафе никого не было. Официант принес шоколад и сразу же пустился в разговоры.

— Вам нравятся горы?

Акеми ответила, что нет, не особенно.

— Я тоже не любитель… Но вот когда солнечные лучи касаются снежных вершин… Очень красиво. Видели когда-нибудь?

Акеми сказала, что видела. В деревне она имела удовольствие постоянно любоваться таким зрелищем, но ничего особенного в нем не находила. У официанта было очень доброе лицо. Акеми подумала, что он, наверно, самый худой человек, которого она когда-либо встречала.

— Знаете, почему я говорю вам все это? Я хочу провести эксперимент… На самом деле я снимаю кино.

— Кино?

— Ну да… пытаюсь. Вы что-нибудь знаете о кинофестивале, который организует «Пиа»?

— Пиа?

— Да-да, зрелищная комиссия. Они продают места. У них еще билеты такие… Вам это ни о чем не говорит?

— Я никогда не была ни в кино, ни на концертах.

— Ах вот как! «Пиа» все знают.

— Да вы что?

— Ну, и я хочу представить среди прочих и мои произведения. Восемь миллиметров. Терпеть не могу видео. Я снимаю только на восьмимиллиметровой пленке. У меня была камера «Боллекс», но я разбил ее случайно… Так что пришлось позаимствовать у друга, правда, очень старую. У меня есть приятель, так вот его отец — очень известный ученый, профессор. Занимается исследованием бактерий, что ли. А еще он известен тем, что совершает восхождения на горы. Как же это он называл? Ну, не важно. Короче, вместе с очень известным альпинистом он покорил множество вершин, был даже в Гималаях. Круто, правда? В Гималаях! Но он умер.

— Как это, умер?

— Вот так, взял и умер. Вот он и дал мне восьмимиллиметровую камеру. Ей по меньшей мере лет сорок. Когда она работает, то издает такой классный звук «ш-ш-ш-ш-ш-ш».

«Ах вот как», — произнесла эта странная девица и стала медленно пить свой шоколад. Каору сначала подумал, что она интересуется искусством, но не тут-то было! «Если она не артистка, то зачем тогда так одевается?» — подумал он. Но, невзирая ни на что, он продолжал рассказывать ей о солнечных лучах и горных вершинах.

— Сначала эту камеру нужно было хорошенько вычистить. Но у меня совсем не было времени. Ну, разумеется, из-за актрисы! Небольшая задержка, и она уехала бы на Сайпан. Она манекенщица…

Так что я использовал восьмимиллиметровку, но не знал, будет ли она вообще работать. К тому же я до конца не понимал, как ею пользоваться, и просил своего приятеля вставлять каждый раз пленку. Да, и специальной комнаты у меня тоже не было. Короче, так я и снимал. Но дальше меня ждал ба-а-льшой сюрприз! Не осталось ничего из того, что я снимал! Я вчера смотрел пленку-черным-черно. Вот задница-то! Я сам проявлял ее. Правда, на одну секунду, одну-единственную секунду там появляется изображение залитой солнцем горной вершины. В стиле «Проблески подсознания». У меня мурашки по коже пробежали. Когда подумаешь о чем-нибудь подобном, обязательно пойдут мурашки по всему телу! Я подсчитал количество кадров. Семнадцать! В секунду проходит двадцать четыре кадра, значит, продолжительность записи будет ноль, запятая, чего-то там… Не знаю, поймете ли вы. Я никогда еще не видел подобного. Эти кадры сделал тот самый профессор. Пленка старая, краски немного выцвели… Там какой-то оранжевый оттенок, словно пленка была засвечена. И все в таких тонах, представляете? Блестяще! Вот это кино, вам не кажется?

— Да, конечно, — кивнула девица.

От ее куртки несло какой-то тухлятиной. Каору, довольный, что ему наконец удалось хоть кому-то рассказать свою историю, отошел от столика.