Испуганная Авдотья Морозова, размазывая по заплаканному лицу градом катящиеся слезы, сидела у изголовья кровати и растерянно наблюдала за иеромонахом, гнусаво бубнящим над ухом «Канон за болящего». Меланья была тут же, за спиной, положив руки ей на плечи. Некоторое время стоящий в стороне отец Феона поймал себя на мысли, что выражение лица бывшей кормилицы непроницаемо и холодно, как кусок льда из хлодника. Ни жалости, ни сочувствия, ни простого интереса к происходящему. Он подошел к аптекарю, только что закончившему осмотр стольника.
– Ну что думаешь, отец Василий? – спросил его вполголоса. – Что это было?
Аптекарь вздрогнул от неожиданности, удивленно посмотрел на Феону сквозь толстые окуляры очков и, неопределенно пожимая плечами, так же вполголоса ответил:
– Трудно сказать сразу. Очень похоже на отравление. Только вот странность, запаха нет. Что лечить – непонятно.
– А чего же травница твоя великая не помогает? – кивнул головой на Меланью отец Феона. – Стоит в углу, скрестив руки, словно ее это не касается.
На что отец Василий только раздраженно махнул рукой:
– Не знаю я, отец Феона. Не спрашивал. Да и нет у меня права дознания вести…
В этот момент Глеб Морозов пришел в себя и зашелся от громкого кашля, который, казалось, вывернет его наизнанку. Кашель был настолько ужасен, что отец Василий поспешил вернуться к постели больного, отодвинув в сторону Авдотью, назойливо пытавшуюся хоть чем-то помочь измученному супругу, налил в серебряную братину подогретого венгерского. Дождавшись, когда кашель вельможи утих, он дал ему выпить, внимательно изучая глаза, губы, щеки и лоб своего пациента. Осмотр, кажется, его совсем не удовлетворил. Во всяком случае, озабоченность его только усилилась. Глеб же жадно осушил содержимое братины и со вздохом удовлетворения откинулся обратно на подушки. После вина ему явно стало лучше. Увидев это, челядинцы выдохнули с облегчением, и все разом заговорили друг с другом обо всем, что приходило им в тот момент в голову, а некоторые даже пытались задавать вопросы пришедшему в себя стольнику.
Глеб мрачно наблюдал за гомонящей толпой, потом приподнялся на локтях и тихим, но исполненным откровенной ненавистью и злостью голосом прохрипел:
– Вон! Все вон пошли!
В наступившей вслед за этим мертвой тишине к больному родственнику поспешил архимандрит Паисий.
– В чем дело, сын мой? – спросил он изумленно.
Глеб Морозов в изнеможении упал на кровать и, облизав обветренные синюшные губы, едва выговорил лихорадочной скороговоркой на ухо Паисию:
– Отравить меня хотели! Не вышло. Теперь добить попробуют… Никому не верю…
Паисий решительно и жестко взял больного за плечи и, глядя в глаза, прошептал с осуждением:
– Одумайся, Глеб. Не кощунствуй! Что ты говоришь? Это святая обитель! Кто из монастырской братии может хотеть злоумышлять на тебя?
Но Глеб в ответ только упрямо сжал губы и повторил:
– Пусть все покинут мои покои. Все до одного! Никого не хочу видеть…
Ночь выдалась дождливая, темная и безлунная. Ждали ураган. За окном завывал порывистый, шквальный ветер. Монотонно лил противный осенний дождь, барабаня мокрыми пальцами дождевых струй о плотно закрытые деревянные ставни окон. А в монастырской келье сумеречно. На колченогом дубовом столе, слегка подрагивая, горел огонек в масляном светильнике, освещая аскетическую картину иноческого бытия. Давно можно было спать, но никто не спал, впрочем, делая вид, что произошедшее в трапезной их совершенно не касалось. Старец Прокопий читал Новый Завет, орудуя большой лупой, привязанной к поясу потертой кожаной тесемкой. Маврикий в красном углу, стоя на коленях перед иконами, усердно отбивал поклоны, широко и размашисто осеняя себя крестным знамением. Только отец Феона лежал на кровати и притворялся спящим, желая избежать разговоров со словоохотливым старцем. Ему совершенно не хотелось участвовать в обсуждении происшедшего с царским постельничим, но он опасался, что болтливый старик скуки ради втянет его в разговоры на эту тему. Феона лежал, отвернувшись, бесцельно разглядывая оштукатуренную, побеленную стену и сломанную вьюшку печи, болтавшуюся на одной петле. Возможно, эта незатейливая картина в конечном счете и усыпила инока, если бы не приглушенные невнятные звуки, которые доносились из незакрытой печной заслонки. Феона вдруг сообразил, что звуки идут из спальни царского любимца, находившейся как раз за стеной их кельи. Голоса были женские, они то приближались, то отдалялись, но разобрать, о чем говорили их обладательницы, не представлялось возможным. Слишком толстые были стены и слишком тихий разговор.
А тут еще старец, отложив книгу и запихнув лупу в поясной кошель, решил поговорить с послушником, заглушив голоса за стеной.
– Брат Маврикий, – спросил он участливо. – Что же ты в угол забился?
Маврикий, тревожно оглядываясь, ответил вставая с колен:
– Боязно как-то, отец Прокопий. Получается, сейчас боярин прямо за стеной отходит? Я, отче, покойников недолюбливаю. Чей-то пугают они меня… с детства не боялся, а сейчас боюсь!
Маврикий поспешно перекрестился и скосил глаза в сторону стены, у которой лежал отец Феона.
– Ну что тебе сказать? Случай, конечно, странный, однако бывали и более удивительные истории, – проронил старец, оглаживая длинную седую бороду. – Если бы я рассказал про князя Дмитрия Красного, ты бы, наверное, два дня спать не мог. А потом рановато ты заупокойную запел, стольник царский жив!
Прокопий ободряюще улыбнулся юноше и рукой предложил ему сесть с ним на кровать, чем Маврикий не преминул воспользоваться, присев на самый край лавки, служившей Прокопию постелью.
– А чего там с Димитрием этим, Красным, было? – живо поинтересовался он у старика.
Однако отец Феона, отчетливо слышавший в это время два женских голоса за стеной, не стал слушать историю Прокопия. Он быстро поднялся. Натянул на ноги сапоги и, запахнув черную однорядку, поспешно вышел из кельи.
Прихватив нещадно коптящий масляный светильник, отец Феона вышел в темный узкий коридор братского корпуса. Закрыв за собой клацающую железом дверь, он осмотрелся и прислушался. Кругом была темнота и тишина. В нос ударил острый запах плесени, который днем почему-то здесь не чувствовался. Подсвечивая себе светильником, рисующим на стене до жути причудливые тени, он прошел аптеку и богадельню, после чего свернул за угол. Пройдя небольшой вестибюль, перекрытый сомкнутыми в виде «скуфьи» сводами, он поднялся по узкой каменной лестнице на три ступени и оказался на втором этаже гостевых палат, где нос к носу столкнулся с Авдотьей Морозовой и ее кормилицей. От неожиданности обе женщины подпрыгнули на месте и завизжали, заткнув рты ладонями, как всякие испуганные люди, застигнутые врасплох, но не желающие поднимать лишнего шума. У Авдотьи из рук выпал кулек с грязным, неприятно пахнущим тряпьем, а Меланья едва не опрокинула деревянную бадью, закрытую холщовым покровом, которую несла с видимым усилием. Впрочем, на удивление обе женщины быстро оправились от первого испуга и, зардевшись краской смущения, низко поклонились монаху.
