Все были при деле.
Все прикидывались.
Чтобы жизнь доставшуюся пронесло без задержки.
К вечеру, после трудов праведных, с песней шли по домам, а бабы на пороге встречали, боталами на шее качали.
И только малоумный старик Бывалыч, вдумчивый и степенный, в игры не играл, дурака не валял, а по полю ходил и делом занимался: из горсти золу сеял.
Дождичком прольет – солнышком пропечет – к зиме дрова вырастут.
Вырастут дрова – протопим печь – новую золу высеем...
3
А возок уже катил в их сторону по грязям-ухабам, через поля-пустоши: прямо ехать – три дня срока, грязи с болотами объезжать – три года.
Жались к земле поселения, как нуждой прибитые, от поборов, войн, вечных пожаров лютости.
Проглядывал народ по избам-землянкам, бос и ободран.
Лукоеды-огуречники. Гущееды-краюшники. Лапшееды с водохлебами. Голодран с голодуном.
– Вчера приходи, – отваживали неласково, и он катил дальше, скучный и раздражительный, в глушь забивался, в малохоженность: спрятаться и пересидеть.
Лес стоял без краев. Лес-непролаз. Не лес – море, которое не переплыть, не вычерпать, дна не достать.
Молодым войдешь – стариком выйдешь.
Лошадь переставляла ноги без особой охоты, седок взбулькивал на ухабах и ко сну клонился, а щека дергалась – не уймешь – от самой от московской заставы.
Попался царю под милостивое благоволение, отпущен без возврата на отдых-кормление, пожалован на прощанье гербом фамильным – кукиш на лазоревом фоне, порадован деревенькой за шутейную службу: которая приглянется, и та твоя.
Но нагнали у заставы слуги в черных одеждах, руки покрутили, ножом пузо пощекотали: батюшка-царь вдогон послал.
Главный кромешник Схорони Концы, худородный и скверный, всякими мерзостями исполненный, попер на него жарким конем, выкаркнув с высоты царское повеление:
– На части рассечь и под лед спустить!
Завалили на траву, голову заворотили, горло ножу открывая, – это у них скоро.
– Где лед-то?.. – захрипел, вырываясь. – Батюшка-государь велел под лед. Безо льда не согласен!..
– Верно, – сказали. – Льда нету. Живи пока что, до зимы обождем.
И ускакали назад, наглые и довольные.
Ты, шут, шутил, пошутим и мы с тобой.
Хохотал, верно, царь от пересказа: "Безо льда не согласен!..", хохотали бояре – попробуй не похохочи, шут Капсирка тузил шута Матросилку, Лгало дразнил Подлыгалу, злой карла Страхулет, не сгибаясь, гулял под обеденным столом, бояр щипал за причинные места, а они лягали его в ответ, пребольно и неприметно, – щека дергалась и дергалась без конца, веко на глаз натекло, похоже, навсегда.
Был он рыхл, грузен теперь и сонлив, мякотью оплывал в глубинах возка, будто не его высмотрел царь из ватаги скоморохов, черноглазого, румяного, смешливого, кувыркливого, пальчиком поманил к себе, и он без раздумий вскочил на запятки.
Горох Капустин сын Редькин – взят ко двору в дураки.
Послужить батюшке сердечным хотением.
Напяливал цветастые бабьи одежды, насурмливал брови, нарумянивал щеки, подкладывал груди повыше, зад позаманчивей, под мышки совал сушеные телячьи пузыри, стыдные издавал звуки к месту и не к месту.
Боярин шагнул, а пузырь – прук.
Дьяк поклонился, а пузырь – трук.
Посол грамоту раскрыл – бздрук.
Боярин пугался, дьяк спотыкался, посол со срама валился замертво, но хохотал батюшка-царь на невиданную прежде потеху, кисла до слез царица-матушка, гоготал царский двор – попробуй не погогочи, и даже слуги-кромешники, звери кровоядные, ухмылялись поощрительно на разрешенное баловство.
Работа не тяжкая, еда не постная, перина не жесткая: пук да тпрук.
Девкой бегал по хоромам, привычно подбирая подол, постреливал на сторону озорным взором, вертел прельстительно задом, – вот только батюшка-государь глаз положил на чернявенькую, румяненькую да смешливенькую: царю как откажешь?..
Прыгнул на запятки – отслужи своё.
А возок уже въехал на мост, тяжело проскакал по бревнам, колесом завалился в щель и завяз.
Приехали.
Проснулся, повел по сторонам глазом: двое на сосне сидели и на возок глядели, двое из-под моста вылезали, рты на него разевали.
Бороды у седока нет. Груди отвисли. Зад отклячился.
– Здравствовать тебе, боярыня-матушка!
4
Глядел на них. Не моргал. Лоб щурил.
– Вы кто?
А они – радостно:
– Мы-то?.. Мы, матушка, баловники. Куролесы-глазопучники. Блекоталы с шалопутами, краснобаи-потешники – хоть на что хошь!
Стояли, глаза пучили, ногами выплясывали: молодые да нестёганые.
Обиделся на их веселье-молодость, на рыхлость свою, немощность, сказал грубо:
– Как звать?
– Сегодня или когда?
Подумал:
– Вообще.
– Нету у нас такого – вообще, – сообщили с восторгом. – Сегодня мы Анашка да Ивашка.
– А вчера?
– Вчера, – важно сказал один, – я был Францел Венциан, а он Волчий Объедок.
– Кто Объедок? – грозно спросил другой.
– Ты Объедок.
– Чей?
– Волчий.
– А ты?
– А я – Францел Венциан.
– Понятно.
Бяк! – и по уху.
– Ты это кого? Ты кого это? Францела?!
– Его самого.
– Венциана?!
Шмяк! – и в ответ.
– Хватит! – прикрикнул на них. – Не то по головам пройду.
Встали. Поглядели с интересом.
– Ты кто есть?
– Кто надо. И грамота царская при мне.
Подпрыгнули. Под ноги кувырнулись.
– Прости, ваше всячество!
– Помилуй, ваше гдечество!
– Ваше кудачество!
– Ваше комучество!
– Отчегочество! Почемучество! Зачемчество и затемчество! Иззачегочество – иззакогочество!..
– Кончили? – спросил.
– Кончили, матушка.
– Возок тащите. Не ночевать здесь.
В затылках почесали:
– Это не мы. Это Кирюшку звать надо. Он у нас силач.
– Зовите Кирюшку.
– Да у него сон по неделе. Спит – изо рта пар валит. Тут возок брось. Пусть стоит.
