– Я это предчувствовал. Я официально отправлен в отставку. Но я сохранил свою силу над миром спектаклей. Слишком многие еще нуждаются во мне! Если даже мое имя исчезнет с афиш, я буду руководить из тени!
Но, оказавшиcь назавтра у подъезда Мариинского театра ко времени открытия, великий хореограф натолкнулся на консьержа, который учтиво, но решительно заступил ему дорогу за кулисы. Было видно, что этот угрюмый страж смущен столь оскорбительным поручением; скрестивши руки на груди, он смущенно бормотал:
– Сожалею, Мариус Иванович… Таков приказ… Мне не велено пускать вас.
Остолбеневший Мариус Петипа молча стоял перед консьержем, а тот все повторял как безумный:
…Проглотив унижение, Мариус Петипа вернулся к себе домой и молча лег в постель. Гнев и горе сразили его. Все же к вечеру бодрость вернулась к нему. Когда я по обыкновению пришла к нему после обычной репетиции, великий марселец воскликнул:
– А, это ты, милая! Я тебе сейчас такое расскажу! Теляковский не пускает меня на порог театра! Это все равно как меня вышвырнули из родного дома! Но они еще увидят, канальи, что я не сказал своего последнего слова!
Обида, нанесенная моему наставнику, уязвила меня тем сильнее, что я по-прежнему была вполне востребована на сцене, в то время как его сталкивали в юдоль праздности и забвения. В конечном счете я пришла к убеждению, что успех на театральной сцене больше зависит от отношений, чем от таланта. Я не знала, к кому апеллировать при такой несправедливости. Я почти что сожалела о том, что у меня за спиною нет Великого князя, как у Матильды Кшесинской.
VI
В эти месяцы, далеко не лучшие в жизни Мариуса Петипа, страну глубоко потрясли события, перед которыми театральные перипетии казались мышиной возней. Все головы были забиты политикой. Вступление России в войну с Японией, подвергшей бомбардировке русский флот на рейде Порт-Артура, было встречено в обществе единым порывом гордого энтузиазма. Но патриотический подъем, вызванный японским вероломством и народной верой в непобедимость царской армии, сменился обеспокоенностью при получении первых же сводок с полей сражений. Газетные полосы, пестревшие новостями о неудачах русских на японском фронте, отвлекали практические умы от интереса к фривольной жизни сцены и кулис. Да и сам Петипа зачитывался столбцами газет, которые исследовал с первой до последней строки. Он даже выписывал их из Франции, невзирая на то, что они жестоко запаздывали по причине медлительности почты, – ему необходимо было услышать иной «звон колокола», нежели тот, что в Москве и в Санкт-Петербурге: ему казалось, что здешняя пресса о многом умалчивала. И вместе с большей частью русских негодовал по поводу действий социалистов-революционеров, которые, пользуясь вызванной войною смутой, подстрекали к забастовкам и множили число покушений – ему ли, ревностно служившему России при четырех императорах и удостоившемуся множества высочайших наград, не предавать осуждению врагов монархии?! Эти любители половить рыбу в мутной воде были в его глазах главными виновниками упадка нравов, вкусов и традиций. Эти люди еще чудовищней, чем даже зловещий Теляковский, – они рыли могилу истинной России и истинной красоте! Поражения на фронтах причиняли ему не меньшую боль, нежели неудачи в театре. Он, больший консерватор, чем самые отъявленные монархисты, больший россиянин, чем самые чистокровные русские, плакал у меня на глазах, когда пришло сообщение о позорной сдаче Порт-Артура японцам. Некрологи памяти павших на фронте публиковались бок о бок с военными сводками. В немногих по-прежнему открытых театрах актеры играли при полупустых залах. Время от времени на императорских сценах ставили то один, то другой балет Мариуса Петипа, но он даже не ходил посмотреть на них. Его любимые танцовщицы – Анна Павлова, Ольга Преображенская, Вера Трефилова и ваша покорная слуга – доносили до него отзвуки этих представлений, которые он с горькой ухмылкой называл «посмертными».
1905 год открылся волною забастовок, накрывшей все заводы Санкт-Петербурга, девятого января колонны рабочих, предводительствуемые неким попом Гапоном, с пением молитв двинулись к Зимнему дворцу. Я же, оставшись в это воскресенье дома с отцом, только к вечеру узнала о разыгравшейся на улицах столицы кровавой драме. Казаки, бросившиеся на манифестантов с саблями наголо, солдаты, палившие в упор по женщинам и детям невинным, крики из толпы: «Что же вы делаете? Стыд и позор! Мы не японцы!» Но Мариус Петипа, хоть и был, как и я, удручен происшедшим, не спешил обвинять Государя, который, как утверждали, укрылся в Царском Селе, чтобы не принимать депутацию от манифестантов. Вместо этого он пытался искать ему извинений: «Те, кто стрелял в народ, может быть, и убили нескольких безвинных, но боюсь, что в этот день получил смертельную рану еще один безвинный: царь. Вот что тяжелее всего!»
В этот злосчастный день в Александринском театре на спектакле «Горячее сердце» из зрительного зала раздались крики: «Зачем вы играете в такую минуту, когда на улицах льется кровь?» Скандал принял угрожающий характер, спектакль был прерван. 12 января в Мариинском должна была танцевать Анна Павлова в спектакле «Жизель». Но вместо спектакля состоялся митинг танцовщиков, и балерина произнесла на нем зажигательную речь, в которой покрыла презрением войско, стрелявшее в невинных рабочих, как во врагов. Во всей стране только и разговоров было, что об этом роковом Девятом января, прозванном «Кровавым воскресеньем».
26 числа того же месяца, когда страсти несколько поутихли, вновь смогла выйти на сцену Матильда Кшесинская[18] – в фантастическом балете «Конек-Горбунок», хореография которого была сочинена Мариусом Петипа десяток лет назад. Несмотря на настояние супруги, дочерей и вашей покорной слуги, он отказался пойти на спектакль. Вместо него отправилась я. На следующий день он обратился ко мне с вопросом, хорошо ли проскакал «Конек». Увы, мне пришлось сказать ему, что зал не был заполнен и на три четверти. Такое отношение публики было, увы, предсказуемо, ибо, невзирая на усилившийся полицейский надзор, все хоть сколько-нибудь представительные люди опасались выходить за порог, пугаясь покушений. Страх, ощущавшийся самыми высокопоставленными персонами империи, передался и артистам. Сам Петипа советовал любой хоть в какой-либо степени приметной женщине и любому мужчине с положением не высовывать из дома носу, так как террористы могли, обвинив их в безразличии к несчастьям бедноты, «проучить», чтобы побудить к более «социальному» поведению.
Его осторожность переросла в панику, когда из Первопрестольной пришло известие, что 4 февраля при всем честном народе был убит генерал-губернатор Москвы, дядюшка Николая II Великий князь Сергей Александрович. Исполнитель покушения эсер Каляев мгновенно прославился после ареста. На следующий день после трагического события Мариус Петипа поведал мне о своих планах, которые он вынашивал уже несколько дней. Ему хотелось возвратиться во Францию и провести там несколько месяцев, окунувшись в воспоминания о прошлом и позабыв о русских беспорядках. Ему шел уже 88-й год, и я опасалась, не утомит ли его столь долгое путешествие. Мариус ответил, что он уже слишком утомлен от Санкт-Петербурга, где у всех – начиная от самых высокопоставленных особ и кончая самыми презренными метальщиками бомб – съехала крыша. И хотя перспектива расставания вселила в мое сердце грусть, я не сочла себя уполномоченной отговаривать его, тем более что жена и дочь Вера открыто радовались возможности съездить с ним в Париж. 3 мая 1905 года я проводила их на вокзал и посадила в вагон. Выйдя снова на перрон, я увидела, как Мариус Петипа машет мне из полуоткрытого окна. Я подошла к окошку и подняла голову. Петипа подмигнул:
