Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
Куда бы я ни приходил, всегда почему-то оказывался старше юбиляра, за исключением разве что Владимира Михайловича Зельдина. Когда существуют старшие, еще что-то мерещится. Когда они уходят, мираж исчезает.
Уникальность Зельдина была даже не в этом счетчике, а в том, что он был абсолютно молодым. Когда готовили его 90-летие, вечер режиссировал Юлик Гусман. Была репетиция поздравлений. Нас всех собрали в малом зале Театра Российской армии. Владимир Михайлович порхал по сцене, сбегал в зал, кого-то вынимал, снова взлетал на сцену: «А потом я выйду и – сюда, а потом подойду туда…» Юлик идет за ним к сцене – и на приступочку влезть не может. Я ему говорю: «Юлик, твоя задача сейчас – дожить до юбилея Зельдина».
На 100-летии Зельдина в 2015 году я сказал: «Володя, ты погубил нашу биографию. Первый раз мы поздравляли тебя в Доме актера с твоим 50-летием. И с тех пор каждые пять лет мы тебя поздравляем. С завтрашнего дня мы начинаем готовиться к 2020 году. Мы почитали документы, и выяснилось, что 10 февраля 1915 года, в твой день рождения, был первый в истории России немецкий погром: в Москве грабили немецкие магазины. С 11-го числа все вернулось опять к евреям. Один случай – в честь рождения Зельдина».
Кстати, это факт, а не выдумка.
В Театре имени Моссовета работала очаровательная женщина и режиссер Инна Данкман. У ее предков был престижный шляпный магазин на Кузнецком Мосту. Во время немецкого погрома, о котором мы вспоминаем, казаки шли с хоругвями вниз по Кузнецкому. Вся семья Данкман стояла около своего магазина с транспарантом: «Евреи! Евреи!» Погромщики уважительно кланялись и шли дальше: «Не ваш день».
Между тем
Я дожил до такого возраста и состояния, когда страшные сны заманчивее и радужнее действительности.
В спектакле «Орнифль», в котором я играю, есть такой текст: «Господь отворачивается от людей старше 70 лет». Я старше 70 лет.
В Театре сатиры был, как мне кажется, милый спектакль «Кабала Святош». Но я снял его с репертуара. Потому что я играл Мольера, а его похоронили за кладбищенской стеной в 51 год. А играть 51-летнего, когда тебе 80, – стыдно. Хотя русский репертуарный театр славится тем, что замечательные актеры играли молодых до упора.
Преодоление старения – это такое кокетство с самим собой. Все время думаешь: «Ну, еще ничего, еще ничего».
До шестидесяти было ощущение, что обойдется. А потом как прорвало… Наступает какой-то инфантильный маразм.
Сегодняшние старики судорожно пытаются вписаться в эпоху. «Не стареют душой ветераны…» Кому на… нужны эти души? Секонд-хенд. Старики должны сегодня ходить со счастливыми лицами, чтобы не настораживать молодежь и не провоцировать Думу принять закон о добровольно-принудительной пенсионной эвтаназии.
Правда, есть другая опасность: могут ввести пенсионный возраст – 95 лет.
У старости, кажется, только одно преимущество: в 80 лет пожизненный срок выглядит как условный.
Я в хорошей форме. С содержанием все хуже и хуже.
Старость – противная штука. Непредсказуемость недугов – смысловых ли, физических ли. Или мгновенная засыпаемость не тогда, когда надо.
Недавно пришла записка на вечере: «Вы очень хорошо сохранились. Дайте рецепт». Ответил: «Ой, ребята, если бы вы видели меня сегодня утром…»
Прочитал в газете совет кандидата каких-то стариковских наук, который рекомендует «проверять следующие основные биомаркеры старения: жесткость стенок кровеносных сосудов, уровни гомоцистеина, гликированного гемоглобина в крови, показатели гормонов, регулирующих метаболизм: IGF-1, лептин, кортизол».
Встаю с трудом утром и проверяю.
Я еще не хожу под себя, а просто плохо хожу. Перспектива развития.
Почему-то первыми отказывают задние конечности, потом сигналы скользят вверх и через антипотенцию, брюшину и сердце добираются до головы.
Уходящая натура… Плохо ходящая натура и уходит медленно.
Я очень стесняюсь стареть. Когда мне осторожно говорят: «Может быть, вам помедленнее, может, поменьше, пореже» – я с саркастической ухмылкой отвергаю эти радостные сострадания, а когда остаюсь с собой наедине, понимаю, что и реже уже трудно.
Старость бесперспективна и нерентабельна. Смысл доживания – оправдать судьбу.
Между нами
Александр Калягин
Пишу ли фамилию Ширвиндт, произношу ли вслух «Ширвиндт», говорю ли шепотом «Ширвиндт», всякий раз я отчетливо понимаю: это не просто фамилия, а совершенно уникальное явление. «Ширвиндт» звучит в России особенно и действует на меня и окружающих одинаково: национальное достояние. Все это понимают, независимо от конфессий, возраста и пола. Есть и другие достояния в нашей стране, и даже чуть более национальные, но Ширвиндт – особенный. Ему бессмысленно подражать, все равно не получится. Вместо него ввести кого-то другого в спектакль, в котором он играет, мне кажется, нельзя. Спектакль просто рухнет, в лучшем случае, станет другим.
Александру Анатольевичу нет равных по чувству юмора. На ринге острословов Ширвиндт одной левой уложит даже самого бойкого из них. В этом жанре его способен победить только он сам.
Его притягательность совершенно фантастическая: он может говорить просто о погоде, но его слушаешь, не отрываясь. Даже когда он сидит на совещаниях – недавно я это наблюдал в нашем Союзе, – от него исходит такая значительность, что его слово всегда кажется самым веским и самым главным.
Ширвиндт по-прежнему очень красив: высокий, статный, с прекрасной шевелюрой (это предмет моей особой зависти).
Ширвиндт – хороший человек, в этом я абсолютно убежден. В своем театре он не позволил никого обидеть, не афишируя, незаметно совершая свои добрые поступки.
Он всем говорит «ты», включая президента, и все воспринимают его «ты» естественно и как знак особого доверия. Быть с самим Ширвиндтом на «ты» – это же гордость.
И я тоже счастлив, что уже много лет мы с ним на «ты», что он – друг, очень важный человек в моей жизни.
Я
Калягин – человек-оркестр. Диапазон его талантов настолько широк, что не умещается в рамки временно́го существования: ему приходится постоянно одалживать несколько часов у подчиненных.
Между тем
Счастливый Петр Ильич Чайковский жил в эпоху устойчивого российского климата (имею в виду исключительно погодные условия без всяких, не дай бог, пошлых политических аллюзий) и вынужден был писать «Времена года» в четырех номинациях. Сегодня композиторам послабление: зима вычеркнута из обихода действительности и продленная осень плавно переходит в раннюю весну.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
