Честный старик. Критикует военных, получающих свои должности у двора. Не нравится ему и увлечение французской философией: «Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случалось читать из них все то, что переведено по-русски. Они правда искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель». Современный читатель недопонимает сказанное: разве Петр I не старался ввести европейское образование? Раз Стародум его поклонник, то почему ругает просветителей? А вот для человека 80-х годов XVIII века картина не нуждалась в пояснениях. Он знал, что моду на Вольтера и других политических философов установила Екатерина II и что многие пассажи вольнодумного француза задевали христианскую мораль — «воротили с корню добродетель».
Вот что писал по этому поводу Щербатов: «Мораль ее (императрицы. — О. Е.) состоит на основании новых философов, то есть не утверждена на твердом камне закона Божия, и потому, как на колеблющихся светских главностях есть основана, с ними обще колебанию подвержена»[74]. То есть увлечение французскими философами есть отход от евангельской морали, как любая светская мода, оно меняется со временем, неизменен лишь Закон Божий. Мысль та же, что и у Стародума. Современники ее хорошо понимали и принимали. Вольтер казался безбожником, а масонский мистицизм воспринимался как возвращение к религиозным истокам на новом, более просвещенном уровне. Проверяя, годен ли Фонвизин к вступлению в ложу, Г. Н. Теплов говорил ему о русских вольтерьянцах: «Сии людишки не неверующие, а желают, чтобы их считали неверующими, ибо вменяют себе в стыд не быть с Вольтером одного мнения. Я знаю, что Вольтер развратил множество молодых людей в Европе; однако верьте мне, что для развращения юношества нет нужды ни в Вольтеровом уме, ни в его дарованиях»[75].
Значит, Петровская эпоха оказывалась важна не сама по себе, а в контексте нового, переживаемого драматургом времени.
«Палец с руки Петра Великого»
Зададимся вопросом: что вообще стоит за декларативной приверженностью Петру для человека XVIII столетия? В течение всего имперского периода образ великого преобразователя не просто знаковый. Он универсален. К нему обращались разные силы именно тогда, когда хотели подчеркнуть свою преемственность по отношению к тому, что воспринималось как правильное и святое.
Елизавета Петровна, отправившись в 1741 году захватывать власть, спросила у гренадер-преображенцев: «Помните ли вы, чья я дочь?» Одна принадлежность ветви Петра давала ей, незаконнорожденной, в глазах подданных больше прав на престол, чем занимавшим его «чужакам»[76]. Екатерина II, желая утвердиться, всячески подчеркивала, что, реформируя государство, идет стопами пращура. Надпись на Медном всаднике: «Петру Первому — Екатерина Вторая» — выражает эту мысль наиболее емко. Но императрица, как писал Щербатов, была «не от корня государей наших». Одни политические достижения не делали ее благоверной царицей. «Не можно сказать, чтоб она не была качествами достойна править толь великой империей, если женщина возможет поднять сие иго, и если одних качеств довольно для сего вышнего сану»[77].
Так считали представители оппозиции, которая по мере взросления великого князя Павла Петровича становилась все многочисленнее. Часто вспоминали, что императрице была вручена корона только до совершеннолетия сына (оно наступило в 1771 году), что именно он — «палец с руки Петра Великого», а кроме того, мужчина.
В сложившемся устойчивом противопоставлении для самого Павла была особенно важна кровная преемственность от Петра Великого. А для общества в целом? Человек конца XVIII века, вспоминая о «суровых, но справедливых» обычаях Петровской эпохи, испытывал чувства, похожие на смутную тревогу и недовольство, которые охватывали жителя России в 70-е годы XX столетия при упоминании «отца народов». Прежде всякий знал свой долг и свое место, казнокрадство сурово каралось, заслуги вознаграждались, дисциплина торжествовала, а теперь… Как в «Плясовой» А. А. Галича:
Был порядок, говорят палачи, Был достаток, говорят палачи, Дело сделал, говорят палачи, И, пожалуйста, за всё получи.
О том, что многие «пропадали безвинно», вспоминать и в XVIII веке было не принято. «Правильное» время противопоставлялось нынешнему, развращенному, полному соблазнов и забвения основ.
При этом положа руку на сердце никому не хотелось в суровое вчера. Сначала над Стародумами только посмеивались. Когда после Чесменской битвы в 1770 году в Петропавловском соборе у могилы Петра I митрополит Платон (Левшин) произносил речь со словами: «Встань, воззри на своих сынов», гетман Кирилл Разумовский шепотом пошутил: «От-то дурень! Шо вин его кличе? Як встанет, нам усим не поздоровится»[78]. Позднее интеллектуалы уже открыто заговорили о страхе, царившем в России в первой половине XVIII века, отнюдь не при одной Анне Иоанновне, но и до нее. Дашкова в «Послании к слову „так“» нелицеприятно отозвалась о Стародумах, любезных сердцу Фонвизина:
Иные, спать ложась, боялись в старину, Чтоб утром не страдать за чью-нибудь вину; Однако ж иногда те век свой похваляют, А новы времена неправедно ругают. Хотя покойно мы теперь ложимся спать, Не опасался невинно пострадать; Но если знатный раб, как будто сумасшедший, Наш новый век бранит, а хвалит век прошедший, Тогда ему подлец, и умный, и дурак С поклоном говорят: конечно, сударь, так.
Возвращения к прежним порядкам в глубине души не хотел никто. Вот почему, когда Павел I взошел на трон и отказался от законодательного наследия матери, развившееся общество почувствовало себя крайне неуютно. «Ни ты рад не будешь, ни тебе рады не будут», по точному выражению монаха Авеля.
Фонвизин этого знать не мог. Он, как и его покровители, видел в Павле «истинного государя», лишенного короны. В 1770-х — начале 1780-х годов слухи о том, что Екатерина II вот-вот передаст бразды правления сыну, достигли кульминации. Московские поэты-масоны А. П. Сумароков, М. М. Херасков, В. И. Майков и И. Ф. Богданович обращались к Павлу Петровичу с одами, подчеркивая предпочтительность мужского правления перед женским. Отмечались черты характера цесаревича, присущие истинному государю, восхвалялись воспитатель наследника — Никита Панин и «незабвенный завоеватель Бендер» — Петр Панин.
