Именно в этой области взаимоотношений ребенка с семейным окружением постепенно уточняются наши нравственные суждения. Родительская суровость была не равнодушием и не пренебрежением – она имела религиозный характер. Вот почему отец и мать, в равной мере, были переполнены любовью к ребенку, выражая ее в ласках и почти боязливом внимании. Ученые попытались найти эволюцию этих отношений: с середины XIII века отец как будто стал занимать более важное положение – возможно, потому, что развитие школ мало-помалу избавляло мать от задачи давать ребенку начальное образование. Дело в том, что роли между родителями распределялись вне зависимости от обоюдной привязанности к ребенку: на отца была возложена забота просвещать его душу, объяснять ему, что такое auctoritas, особенно воля Всевышнего; мать должна была следить за его здоровьем и внушать ему элементарные понятия, обогащая его совсем юный ум. До нас дошел ряд руководств по воспитанию, рассчитанных скорее на подростков, чем на детей, причем некоторые написаны женщинами – очень редкий случай в истории средневековой литературы. Однако о них можно сказать то же, что и о многих других письменных источниках: это работы теоретические, в основном предназначенные для богатых – для князей в IX веке, для будущих клириков в XII веке, для дочерей рыцарей в XIV веке, для детей бюргеров в XV веке. К тому же на самом деле до нас дошло гораздо больше трактатов о лечении лошадей, нежели наставлений педиатров. И в той возрастной группе, о которой идет речь, реакция ребенка на поведение родителей нам совершенно неизвестна. Агиография ярко описывает некоторых «юнцов», испытывающих соблазн «убить отца», но чаще всего это чистейший вымысел выжившего из ума монаха.
Одна область, однако, заслуживает последней остановки: у ребенка почти обязательно были братья и сестры, дядья и тетки, а порой и бабушки с дедушками. Если поговорка «Брат – это друг, данный природой» представляет собой не более чем благое пожелание, которому противоречит множество примеров во все времена, то в средние века, возможно, ее воспринимали более милосердно. Старшие дети обоих полов, бесспорно, оказывали влияние на младших – особенно на девочек, которые после смерти родителей зависели от власти и интересов старшего в семье. Сегодня такое по-прежнему возможно – я, разумеется, имею в виду лишь наше культурное пространство. Зато еще две особенности исчезли или, по крайней мере, стали более редкими. Роль старшей сестры как замены умершей матери заметна, но для нас не открытие, а вот роль брата матери, то есть дяди по материнской линии, который на сей раз подменяет отсутствующего или умершего отца, обращает на себя внимание. Примеров такого «непотизма», в этимологическом значении слова, хватало со времен Карла Великого и до Людовика XIV. Причина известна: «матримониальная модель», к которой я еще вернусь, соединяла двух существ часто очень разного возраста. По очевидной природной необходимости, которую сегодня стараются всячески высмеять, у ребенка существует жизненная потребность ощущать на себе взгляд и женщины, и мужчины. Если отец, слишком старый или слишком часто отсутствующий, не мог в полной мере отдавать себя ребенку, его заменял другой мужчина, той же крови и того же возраста, что и мать. Социальные последствия этой ситуации были значительными, поскольку на «устройство в жизни» ребенка, затем подростка и, наконец, взрослого влияли одновременно два рода: сколько землепашцев получило наследство от дядьев, скольких младших сыновей они направили на церковную службу, сколько рыцарей благодаря им завели «дружбу» с вельможами! Что касается бабушек и дедушек, которые сегодня играют роль необходимого противовеса, смягчающего крайности родительской любви, в то время их словно и не было. Даже если они и присутствовали, сумев прожить намного дольше шестидесяти, о них почти не говорили, поскольку они были исключены из активной жизни, единственно достойной интереса; я еще расскажу, какое место занимали «грозные старцы», долгое время державшие в руках бразды правления собственным имуществом, особенно в странах, где действовало римское право; однако такие примеры приводят тем охотнее, что их крайне мало.
Итак, по истечении первых лет жизни ребенка угроза заболеваний оставалась позади; он уже представлял себе, что такое домашняя работа, при надобности приобретал какие-то навыки, необходимые в сельской жизни, и даже военные. Он знал буквы, а порой и цифры. В церковном приходе епископ совершил над ним обряд конфирмации, то есть заставил его подтвердить крещальные обеты. Он был уже не infans, а puer или puella; ему было восемь лет, самое большее двенадцать. Для него начиналась настоящая жизнь.
Человек в частной жизни
У историков, особенно древних времен, существует стойкая привычка противопоставлять во всех областях общественное, принадлежащее массе, и частное – сферу индивидуальной жизни. Ее печать несут на себе власть, богатство, правила жизни и, конечно, экономика, социальная иерархия и даже вера, а эволюция во времени или разнообразие в пространстве составляют ткань Истории. Но в глаза нам бросается общественное, и это естественно, ибо именно его освещают наши письменные, изобразительные и скульптурные источники. Частное, то есть скромная личная среда, где обитает человек, – это закрытое пространство, непроницаемое для чужого взгляда, а следовательно, во многом скрытое от взгляда исследователя. Чтобы проникнуть в него, приходится извлекать из наших сведений крупицы того, что оставил «дом»: анекдоты из фаблио и «сказов», фрагменты частных счетов, посмертные описи имущества, при надобности – завещания, детали миниатюр, данные археологических раскопок. Все это скудно и спорно. Конечно, в течение веков происходили перемены: так, после чумы, когда отвращение к разрушенному миру, contemptus mundi, достигло пика, частной сфере стали придавать больше значения, нежели прежде; но так ли это? Не обманула ли нас простая эволюция наших источников, с того времени – на заре «гуманизма» – ставших ближе к индивиду? Кроме того, освещение всегда ярче в городе и неравномерно распространяется на разные социальные слои: отмечено, что в сюжетах романов 18 % интриг происходит с участием аристократов, 9 % – клириков, треть – с участием купцов; на остальных, крестьян или маргиналов, не приходится и половины, то есть куда меньше, чем они значили в реальном мире. По крайней мере, нам больше не рассказывают бесконечные истории о монахах и рыцарях, о епископах и адвокатах парламента, о богатых суконщиках и эшевенах. Возможно, они ели и спали так же, как и все, – однако их частная жизнь меня не интересует.
Времена, которые проходят
Создатель наделил наш торжествующий человеческий род способностью восприятия – хоть и меньшей, чем у других животных, но наделил. Сегодня мы, ослепленные электрическим светом, оглушенные механическим лязганьем, променявшие устную речь на компьютерную клавиатуру, вдыхающие одни лишь химические испарения, утратившие необходимость ощупывать что бы то ни было и питающиеся быстрозамороженными продуктами, напрочь перестали использовать свои органы чувств. К сожалению, их состояние в средние века оценить крайне сложно, ибо опять же в наших источниках остались только мимолетные намеки.
«Зрение – это жизнь»,[8] – провозглашает наша реклама. Тот, кого болезнь или превратность судьбы сделали слепым, вызывает у нас сочувствие и желание помочь, а в средние века над ним смеялись. Ведь такое несчастье могло быть послано Богом лишь в наказание, а «чудеса», возвращавшие зрение, случались лишь с невинными младенцами или добродетельными отшельниками. Неловкие движения слепого были прекрасным поводом для смеха. Это вызывает тем больше удивления, что ночь, погружающая во мрак всех людей, пользовалась зловещей репутацией. Правда, такое пренебрежительное отношение к слепоте может оказаться признаком того, что она была редким исключением. Зато в качестве зрения людей того времени можно усомниться, поскольку на нем сказывались постоянное метание огня в очаге, дрожащий огонек свечи, коптящий факел или еле видный свет масляной лампы. Хронист не упускал возможности посмеяться над военачальником, который не заметил приближения врага, над купцом, перепутавшим свои тюки с шерстью, или над счетоводом, неспособным составить точную опись. Корректировать слабое зрение начали только в XIV веке: на носу писца или судейского появляются очки, упоминавшиеся в текстах и даже изображавшиеся на фресках; чаще всего это были граненые камни, в том числе берилл, разновидность бесцветного изумруда (откуда наши слова «béricles» и «besides»), скорей лишь увеличивавшие, как лупа; были и монокли, подобные нероновскому.
