Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 142
«Военные поучения» Мольтке (они вышли в русском переводе в 1913 году, хотя Колчак при желании мог читать их в оригинале – например, по берлинскому изданию 1911 года) начинаются жестоким и лаконичным тезисом: «Вечный мир – это мечта, и даже далеко не прекрасная; война же составляет необходимый элемент в жизни человечества», – а Александр Васильевич в 1917 году процитирует эти слова, причем явно по памяти: «Вечный мир есть сон, и даже не прекрасный…» Прислушаемся же к рассуждениям Мольтке повнимательнее…
«В войне, – пишет фельдмаршал, – проявляются высшие добродетели человека, которые иначе дремлют и гаснут: отвага и самоотречение, верность долгу и готовность жертвовать даже жизнью; боевой опыт остается и закаляет доблесть воина навсегда.
Но, с другой стороны, кто мог бы отрицать, что всякая даже не победоносная война наносит народу чувствительные раны? [16]Ведь ни захват земель, ни какие бы то ни было миллиарды не могут возместить человеческих жизней и утешить семейные горести; война – ремесло сурово-насильственное.
Но кто в этом мире может избегнуть несчастья, кто может не подчиняться роковой необходимости? Разве и то, и другое не являются по промыслу Божьему условиями нашего земного существования? Нужда и горе ведь неотъемлемые элементы земной жизни.
Во что превратилось бы человеческое общество, если бы суровый опыт не заставлял его мыслить и действовать! Не устами Валленштейна, а Максима Пикколомини восклицает великий поэт: “Der Krieg ist schrecklich wie des Himmels Plagen, doch ist er gut, ist ein Geschick wie sie” (Война так же ужасна, как небесные бедствия; но она хороша и, подобно стихийным явлениям, суждена свыше) [17].
Человеколюбивое стремление облегчать страдания, приносимые войною, заслуживает полного уважения. Кто, однако, знает войну, согласится с тем, что она не может быть подведена под теоретическую норму. Уменьшения ее ужасов прежде всего можно ждать при постепенном смягчении нравов, а оттуда [ – ] гуманности каждой отдельной личности. Таким образом, смягчение нравов несомненно отразится на способах ведения войны: лишь при этих условиях, а не установлением только права войны [18], война будет гуманнее. Всякий закон обусловлен авторитетом, наблюдающим за его исполнением и применением, но такой силы нет, чтобы принудить соблюдать международные соглашения.
… Поэтому гуманность на войне можно ожидать только в связи с высотою религиозного и нравственного воспитания каждого гражданина в отдельности, при высоких моральных качествах начальников, которые сами для себя создают законы гуманности и поступают согласно им, насколько это допускают ненормальные условия войны, где огромную роль играет индивидуальность. Из истории народов мы видим, что гуманное ведение войны является следствием всеобщего смягчения нравов.
… Величайшим благом войны безусловно является быстрый ее конец; чтобы этого достигнуть, необходимо пользоваться всеми хотя сколько-нибудь терпимыми средствами.
… Можно надеяться, что при постепенном улучшении нравов к военным действиям будут прибегать все реже и реже, но вовсе отказаться от них ни одно государство не может.
Ведь жизнь человека, да и всей вообще природы, представляет собою борьбу вновь нарождающегося с существующим, – и не иначе слагается жизнь отдельных народов. Пока нации живут обособленно, несомненно будут возникать раздоры, которые не могут быть устраняемы иначе как оружием.
Я считаю войну последним, но вполне правомочным средством, чтобы отстоять существование, независимость и честь государства».
Мольтке не отрицает возможности возникновения, так сказать, «произвольных» войн, развязываемых по прихоти политиков и парламентов или требованиям «народных масс» (приводя в качестве примера настроения французского общества накануне Франко-Прусской войны). «Если бы всюду правительства были достаточно сильны, чтобы обуздать страсти народов, рвущихся к войне!.» – восклицает он. Однако и мощная государственная власть, как мы видим, по мнению фельдмаршала неспособна окончательно обеспечить свою страну от военной угрозы и предотвратить приносимые войной бедствия. По сути дела, в своих рассуждениях Мольтке приходит как к пессимистическому выводу о воинственных инстинктах, едва ли не имманентных человеческой природе, так и к почти фаталистической констатации бессилия перед стихийною сущностью войн.
Пожалуй, именно в слове «стихия» и кроется квинтэссенция философии германского теоретика. Войны предстают у него столь же губительными, как ураганы, потопы и другие разрушительные катаклизмы, столь же слепыми и столь же таинственными по своей природе. Человек может и должен смягчать характер военных столкновений (в этом своем рассуждении Мольтке – поистине человек XIX века с его упованиями на «нравственный прогресс», столь безжалостно растоптанными следующим столетием!), но полностью избежать их не способен, как не способен предотвратить появление смерча. Последствия их ужасны, но «смысл» скрыт от нас тайною Божьего Промысла.
В этом – другая важная черта интересующих нас взглядов. Некоторый позитивизм (та же вера в прогресс, который якобы должен обнаруживаться в области религиозно-нравственной наравне с технической сферою, или рассуждения о борьбе как условии и даже, кажется, форме существования) соседствует у Мольтке с религиозной основой всех его построений, и помимо апелляции к Промыслу в них, очевидно, подразумевается и вера в бессмертие души.
В самом деле, без нее никакая апология войны – царства смерти, эпидемии убийств – немыслима, как, впрочем, немыслимо и какое бы то ни было мировоззрение, кроме панического пессимизма. Философия «умрешь, и из тебя лопух вырастет» представляет существование человечества вопиющей и ужасающе жестокой бессмыслицей, поскольку гуманистические рассуждения о счастьи будущих поколений могут быть для уходящего в вечное небытие индивидуума не более чем слабым и неубедительным утешением. Напротив, твердая вера в посмертную жизнь и более того – в загробное воздаяние может усилить те настроения, которые заставляют преклониться перед добродетелями, по мысли Мольтке «дремлющими и гаснущими» в мирное время, – самоотречением, самопожертвованием, верностью даже до смерти.
Поэтому мы не стали бы, подобно современному историку, делать выводы об утрате Колчаком веры в бессмертие души, основываясь на одной фразе из письма его супруги («… Для меня главное [ – ] спокойствие духа, той самой души, которую ты берешь на себя смелость отрицать»; к какому высказыванию Александра Васильевича это относится, неизвестно): с такою утратой трудно было бы совместить как колчаковскую апологию войны, так и, скажем, его скептическое отношение к «чистому буддийскому атеизму». Рассказывая (в конце 1917 года) о целях одной из буддийских сект, адмирал характеризует их следующим образом: «укрепление моральной стороны сознания (я умышленно не говорю души [19], – ибо это понятие сектой совершенно отрицается) для борьбы с жизнью», – и отстраненная позиция рассказчика как будто не дает оснований предположить, что он разделяет с восточными философами отрицание «этого понятия».
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 142
