— Прости меня, — еще раз повторила мать, склоняясь над постелью, откинув одеяло, трижды Шишина поцеловала в щеки, мокрыми губами.
Шишин не любил, чтобы три раза, мокрыми губами целовала мать. Он так любил, чтоб Таня…
— Таня… — Шишин прошептал.
— Уймись! — сказала мать, и Шишина перекрестила. Морщась, ладонью утерев с лица, где щек она коснулась, он открыл глаза, и с подозрением долго, пристально смотрел.
— А что ты натворила?
Мать молчала.
«Не хочет признаваться, — думал хмуро, — а как ее простишь, когда не знаешь… Может быть она кого-нибудь убила, или ограбила, пока я спал…»
— Нельзя в немирном состоянье, Саша, входить в Великий пост, пойми! — вздохнула мать — Ты вспомни, что сказал Господь: Вы будете прощать, и вам прощу! … Сегодня отпущающе всеими, и отпущенным быти от бремен греховных, в духовном обновленье пред Пасхой, понимаешь, ну? От сердца, не от разума простить. Как перед смертью.
— Ты заболела что ли? — поинтересовался он.
— С чего ты взял? Не каркай Бога ради!
— Прости…, — ответил он.
— Вот, в древней Палестине, — сердито продолжала мать, — на пост Великий, вплоть до самой Пасхи, монахи уходили в пустынь, зверям на растерзанье, голоду и холодам. И так прощались, будто навсегда.
— А ты куда-нибудь уходишь?
— Тьфу! — сказала мать, — как об стену горох! Пойми ты, наконец, что непрощенье — страсть, нельзя во страсти прибывая соблюсти поста! Христос распятый, испытывая страшные мученья своих обидчиков простил. Тебя же, Саша в непрощенье без устали лукавый теребит, и шепчет: Помни, помни все! Копи, записывай в тетрадку, в календарь свое дрянье, дранье! Носи в мешке. Одна, вторая, третья… до магазина скоро не дойдешь! На Пасху в прошлом веке пряника не дали! Копи-копи, дурак, копи, таскай с собой, покуда под мешком своим костьми не ляжешь. Не мне тащить, тебе. Как хламь свою в карманах тащишь. Помрешь, обиженным и закопают. Понял? Так и напишут на плите: «Дурак обиженный лежит под этим камнем».. — пообещала мать.
— Прощаю, ладно, — согласился он, и с беспокойством посмотрел на мать, чтобы прощенной поскорей ушла она. Но и прощеная она не уходила.
«Не уходит», — хмуро думал он, он-то всегда скорее уходил, когда его прощали…
«Ты тоже должен попросить прощенья у меня», — сказала мать, и он насупился, стараясь вспомнить, что натворил вчера. Вчерашнее не возвращалось. Мать не уходила.
— И ты прости меня.
— Господь простит! — сказала мать, и Шишина перекрестила.
«Всегда вот так хитрит, — с тоской подумал. — Сама прощать не хочет никогда…»
— Нет, ты меня прости! Сама! Сейчас!
— Прощаю, Сашенька. Господь тебя храни, за все прощаю… — сказала мать, но снова не ушла, а села на кровать, евангелие открыла на Матфеи, где было у нее всю жизнь заложено под уголок. — Ты знаешь, Саша, сколько раз Христос велел прощать за брата?
— Какого брата?
— Брата твоего. Все люди — братья, — объяснила мать.
— Ааа…
— За грех один прощать Христос сказал апостолу Петру седьмижды семидесять, а это означает, за грех один до бесконечности прощать Христос учил, — сказала мать. — Ты, понял?
— Понял, понял…
— Всех прости сегодня. И легче сразу станет, вот увидишь, Саша. Простивший в Царствие небесное взойдет, а не простивший в Царствии не будет. Бывайте же друг другу благи, прощающе друг другу, яко же Господь, в спасителе и сыне своем Христе, простил, — читала мать. — Мудрец Питтак, когда ввели к нему убийцу сына, убийцу отпустил, сказав, что лучше уж простить, чем мстить…
«Пятак — дурак», — подумал он, и улыбнулся. Он любил, когда подумать выходило в рифму. Мать недоверчиво нахмурилась, что Шишин слушает ее, чему-то улыбаясь.
— Убийцу сына отпустил Питтак! А ты собаке, в прошлом годе сдохшей, простить не можешь, что облаяла тебя! — сказала мать. Но Шишин давно забыл собаку, что облаяла его, и, вспомнив, с удовольствием подумал: «Сдохла, значит? Хорошо…»
Глава 13. Странный сон
— Пляши! — сказала мать, вернувшись от обедни, и Шишин встал со стула, поплясав немного, сел. Была хорошая примета, поплясать. Попляшешь, мать отдаст письмо.
— Давай!
— Так пес чумной с клещей плясал, как ты. Удавленник на свадьбе, — сказала мать, но все же из кармана письмо достала, отдала.
— Сосал дурак к обеду ложку, да наелся, — ни к чему сказала мать.
Здравствуй мой родной, хороший Саша! Поздравляю тебя с Прощеным Воскресеньем. Прости меня! Прости за все. За беды все и горя, которые тебе я причинила, знай, что не со зла, что не нарочно. Что я всегда хорошего тебе хотела, добра и только счастья. И я тебя прощаю, Саша мой, хотя и не за что тебя прощать. Ты никогда мне зла не причинил. Но раз прощать сегодня, я прощаю, за все что было, будет и не будет впереди.
Сегодня во дворе так много воробьев! По щебету, по солнышку, по снегу вижу, что скоро, миленький, весна. Уже весна! И я в окно смотрела, как простудившись в детстве, смотрела я в окно, а ты под окнами ходил, и ждал, чтоб выздоровела я. Вот, видно из-за этих воробьев, приснился странный сон, что я воробушком в окно своей влетела спальни. Бобрыкин там меня увидел, стал ловить, залез на стол, руками машет, пытаясь дотянуться. Я сверху на него смотрю со шкафа, и страшно, что поймает, и смешно, как все чудно.
Бобрыкин вышел, и вернулся со стремянкой, я поняла, что он вот-вот меня поймает. Окно открытым показалось мне, и я к нему, и об окно ударилась так больно, все помутилось, я упала замертво за батарею.… Упала, и проснулась.
Странный сон … Мне грустно было, что воробушек разбился, тихо было в комнате. Светло. И знаешь почему-то, вместо снега с неба перья белые во сне летели, я форточку открыла, оказались просто снег…
И таял на ладонях. На губах.
Прости меня за все.
Твоя Т.Б.
— А воробья-то, воробья! Не приведи Господь! — сказала мать, и, фыркнув, форточку закрыла. — Ты, Саша, только посмотри!
Он неохотно подошел к окну. И в самом деле, что-то много было воробья. На горке, в лужах, на качелях, засыпав мусорные баки, люки, на подоконниках, на ветках на автомобилях сидели воробьи. Чирикали, скакали, пролетали…
«Да… воробья не приведи господь», — подумал он.
— Ну, это не к добру, увидишь! — пообещала мать. — К добру не разведется столько воробья. Жить стали хорошо, зажрались, сволочи, как до потопа, вот и поразвилось. Надкусят и в помойку. Пожуют, и тьфу! Вчера, ты представляешь, Саша, обуви коробку, дармоеды на помойку отнесли! Не ношеной почти. По три автомобиля на семью! В Помпее так до извержения было. Катаются в жиру, гребут, ворье! Живут в грехе. Не каясь. Покаются — и снова водку жрать. Да только знай! Господь все видит! Настанет ссудный день и спросится со всех. Уже не долго!
