Бои на Халхин-Голе начались в мае 1939 года, а уже в первых числах июня нас, группу летчиков, штурманов и техников, посадили в военно-транспортный самолет, который взял курс на юг, в Монголию. Миновав границу, мы прильнули к окнам — внизу была голая степь без конца и без края, пологие холмы, редкие озера, иногда — юрты кочевников, гурты скота, огромные стада диких коз. Приземлились мы на полевом аэродроме возле городка Баян-Обо (помню, там было всего несколько саманных домиков и юрт), разместились в палатках. Здесь базировался 150-й полк скоростных бомбардировщиков, уже имевший некоторый опыт боевых действий. Командир полка майор Бурмистров оказался отличным летчиком, как и комиссар Ююкин, хотя «летающие комиссары» в то время были еще большой редкостью.
Первым делом нас, новичков, ознакомили с обстановкой — и только тогда мы осознали, что нам предстоит участвовать не в мелких стычках, даже не в пограничном конфликте, а в настоящей войне. Причем командование не скрывало от нас серьезности положения: японцы наступали большими силами, на первых порах им удалось захватить господство в воздухе, в нашем тылу вражеские самолеты гонялись за каждой машиной или даже отдельным человеком.
Однако, не смотря ни на что, нас не бросили в пекло сразу, без подготовки, на убой — еще около месяца мы проходили летно-тактическую подготовку, учились действовать в группе, привыкали к особенностям местности: ведь в голой безлюдной степи, где нет ни населенных пунктов, ни средств связи, ни дорог, очень трудно ориентироваться. Плюс ярчайшее солнце, слепящее глаза; плюс рефракция, искажающая действительность. Не говоря уж о постоянной угрозе налетов вражеской авиации.
Впрочем, в июне японские самолеты над нашим тыловым аэродромом так и не появились — зато по ночам нас атаковали целые армады комаров, которые в тех местах оказались очень крупными, а их укусы — на редкость болезненными: на теле появлялись опухоли, которые дико чесались, мешая спать. Но хуже всего была жажда. Июнь 1939 года выдался на редкость жарким — днем температура поднималась до 40 градусов в тени, а воды всегда не хватало, ее приходилось возить за десятки километров. Тут кто-то из нас и вспомнил, что солдаты Суворова при схожих обстоятельствах срезали с мундиров медные пуговицы и клали за щеку — медь вызывала повышенное слюноотделение, что облегчало жажду. А мы за отсутствием таких пуговиц пользовались медными пятаками — так что правду говорят: пятак порой ценится дороже золотого рубля.
До конца июня мы успели приспособиться к новым условиям, как следует облетать самолеты, притереться друг к другу. В экипаже нас было трое — пилот, стрелок и я, штурман. Штурманское кресло располагалось в носовой кабине, за прозрачным фонарем. Управление было дублированным, так что при необходимости я мог помочь командиру вести самолет, но основными моими обязанностями были навигация и бомбометание. Кроме приборов, рычагов управления и бомбосбрасывателя с кнопкой и предохранительной скобой, в кабине был установлен еще и спаренный пулемет, позволявший вести огонь не только по вражеским истребителям, но и по наземным целям. Наш бомбардировщик СБ-2 мог нести до 600 кг бомб, развивал скорость до 420 км/ч, максимальная дальность полета — 1000 км, потолок — 10 тыс. метров. По тем временам это была отличная машина — скоростная, выносливая, — хотя новейшие японские истребители уже способны были нас догнать, поэтому на бомбежку нас обычно посылали с прикрытием, а вот на разведку приходилось летать в одиночку. Правда, мы могли постоять за себя: на борту имелось 4 пулемета ШКАС калибра 7,62 — скорострельных, хотя и не очень надежных, да и «винтовочный» калибр оказался маловат для уверенного поражения воздушных целей. Впрочем, японские истребители были вооружены не лучше. Но главным недостатком СБ было отсутствии радиостанции — так что при групповых полетах приходилось объясняться, покачивая крыльями, а то и просто жестами: поднял руку — «внимание, делай как я», махнул направо или налево — значит, опасность в том направлении…
Бомбардировщик СБ
В конце июня к нам на аэродром приехал новый комкор Жуков, назначенный на эту должность вместо Фекленко, который не справился со своими обязанностями. Георгий Константинович нам сразу понравился — крепкий мужик, жесткий, строгий, решительный. Он сразу заявил: «Какого черта вы сидите в таком тылу» и приказал перебазировать полк ближе к линии фронта — как выяснилось, очень вовремя.
В ночь со 2 на 3 июля японцы неожиданно перешли в наступление, прорвали нашу оборону, навели переправу через Халхин-Гол, перебросили крупные силы на левый берег и оседлали гору Баин-Цаган. Над нашей группировкой нависла угроза полного окружения. У Жукова в тот момент не было под рукой достаточных сил, чтобы ликвидировать вражеский плацдарм: все резервы — танковая бригада, пехотный полк и бронедивизион — находились за 120 км от фронта. Нужно было выиграть время до их прибытия. И тогда Жуков принял неординарное решение: поднять в воздух всю авиацию и бомбово-штурмовыми ударами задержать продвижение японских войск до подхода резервов.
После налета советской авиации
Наш полк подняли по тревоге на рассвете 3 июля. Это был мой первый боевой вылет, и поначалу, конечно, мандраж был нешуточный, особенно когда я разглядел, что творится на Баин-Цагане. Сверху сражение походило то ли на огромный кипящий котел, то ли на извержение вулкана: над плоской вершиной горы поднималась громадная черная туча — фонтаны разрывов, пламя, дым, гарь, пыль — сущий ад, особенно для нас, новичков. Да и в воздухе бой шел нешуточный — над Баин-Цаганом схватились сотни самолетов, так что трудно было развернуться, чтобы не столкнуться в воздухе; все небо в пулеметных трассах и дымных хвостах от падающих подбитых машин, и японских, и наших.
Майор Бурмистров повел большую часть нашего полка на японскую переправу — отбиваясь от вражеских истребителей и преодолев плотный зенитный огонь, им удалось прорваться к цели и фактически ее разрушить, что сыграло решающую роль: лишившись единственной переправы, японское командование не успело ни перебросить на плацдарм подкрепления, ни хотя бы вывести оттуда свои обреченный войска.
Бомбардировщик СБ после вынужденной посадки
Тем временем моя эскадрилья должна была работать по переднему краю японцев на вершине Баин-Цагана. Уже при заходе на цель нас атаковали вражеские истребители — слева сверху, со стороны солнца, так что мы эту атаку проворонили, и даже когда один наш самолет был подбит, не сразу поняли: как? откуда? потом смотрим вверх — а японцев там как мух. Их резервы не участвовали в воздушной свалке — поджидали нас и теперь атаковали с нескольких направлений. Мы в ответ ощетинились огнем — стрелки развернули турели, я тоже стрелял из носовой спарки, но, конечно, не попал и никого не подбил, да и задачи такой не было — это был заградительный огонь, мешавший им приблизиться. Потом подоспело наше истребительное прикрытие, отогнало японцев, связало их боем, а мы пошли на первый заход. Бомбили ориентируясь по разрывам снарядов нашей артиллерии, потом левый разворот, набор высоты и еще один заход. Никогда не забуду эту первую штурмовку — все небо в огне, с непривычки кажется, будто все трассы летят в тебя: ты сидишь в лобовом фонаре, как петух на насесте, а по тебе бьют из сотен стволов.
