Я хорошо знал их обоих. Когда я их встретил, Дерен и Вламинк не виделись уже несколько лет. Их давняя дружба внезапно прервалась за много лет до моего прибытия в Париж. Они разошлись полностью, к великому сожалению Вламинка, который мне сам это сказал. В их ссоре, честно говоря, не было озлобления. Я слышал об этом от обеих сторон. Это были две упрямые головы, вот и все.
Вламинк часто приходил к Дерену, когда тот жил на улице Бонапарта, 31. Андре Дерен, который всегда любил театр, работал тогда для «Русского балета». Дягилев попросил его нарисовать декорации, и это отнимало много времени. Видя, что его поглощенный театром друг больше не рисует, Вламинк, острый на язык, сказал ему раздраженно: «Ты теперь не художник, ты танцовщица!» Дерен принял обидные слова близко к сердцу. Так закончилась их дружба, хотя до этого они были неразлучны.
Я рассказываю об этом здесь, потому что их ссора создала мне проблемы, ведь именно мне была поручена практическая часть подготовки того самого путешествия по Германии.
В сущности, это путешествие не было чем-то из ряда вон выходящим. Делегация французских художников должна была посетить несколько музеев и встретиться с немецкими художниками. Как будто ничего ужасного, ничего откровенно политического. Известных, обожаемых за Рейном Вламинка и Дерена, безусловно, надо было во что бы то ни стало уговорить, чтобы они согласились поехать в одном поезде. Я взялся за это с большим энтузиазмом. После огромных усилий мне удалось вырвать у них принципиальное согласие, но не добиться примирения. В какой-то момент я поверил, что мне это удастся. Вламинк был настроен более миролюбиво, но Дерен оставался непреклонным. Ни явного отказа, ни откровенного согласия. Это было опасно. Чем дальше, тем больше Берлин настаивал именно на этих двух именах. Абец выражал свое недовольство все грубее и грубее. Ситуация зашла очень далеко. Во время решающего собрания в «Ритце» (замаскированного под светский прием) был смещен сам комендант Парижа[45].
Это показало всю важность путешествия. После такой «демонстрации силы» Дерен и Вламинк не имели выбора и вынуждены были помириться.
В группу вошли все, кто был в списке: Вламинк, Дерен, Легельт, Деспьё, Отон Фриез, Дюнуайе де Сегонзак, ван Донген, Удо, Ландовски и Бельмондо. Никто в итоге не отказался.
Кто-то, может быть, согласился из опасения испортить отношения с немецкими властями, но большинство, думаю, поехало по доброй воле.
После войны участники этой поездки были обвинены в коллаборационизме, некоторых арестовали. Несомненно, никто не был обязан ехать, но художники редко хорошо разбираются в политике. Майоль, который тоже мог бы оказаться в числе обвиняемых в «сотрудничестве с оккупантами», недвусмысленно отказался от приглашения, хотя Берлин требовал его присутствия. Ответ, который он мне прислал, был ясный и четкий: «Я знаю Германию, я ее посетил с графом Кесслером».
В принципе, принимая во внимание мои обязанности, я должен был сам заниматься организацией поездки. Но поскольку нацистская пропаганда придавала этому событию первостепенное значение, я был отодвинут в сторону — благодаря Богу и к выгоде тех, кто был выше меня по чину и больше дорожил продвижением по карьерной лестнице. Так получилось, может быть, еще и потому, что я с самого начала задался вопросом: что могло бы заинтересовать французских художников в Германии? Что можно им показать и кто мог бы их встретить? Экспрессионисты больше не существовали — они умерли или эмигрировали. Те, кто остался в Германии, не могли ни выставляться, ни появляться на публике.
Во Франции знали лишь Адольфа Циглера[46], произведения которого были признаны властью образцовыми, выставлялись по всей Германии, но могли вызвать только улыбку у французских художников.
Программа поездки начиналась с посещения новой Государственной канцелярии Рейха. Затем группу везли во Врицен, к востоку от Берлина, где Арно Брекер ждал французов, чтобы проводить их в свои сверхогромные «государственные мастерские», где он производил гигантские, почти невообразимые скульптуры, предназначенные для украшения огромных проспектов «нового Берлина».
Заслуживший полное одобрение власти и находящийся под влиянием идей Третьего рейха, Арно Брекер был все же одним из тех редких работающих в Германии художников, кого иностранные коллеги уважали за мастерство. Сальвадор Дали, например, приобрел прекрасный портрет Жана Кокто[47], который Арно Брекер сделал после войны.
Из Берлина группа, к несчастью, была доставлена в Мюнхен для посещения мастерской помпезного портретиста Лео Самбержера[48].
После войны у Дерена были проблемы, и огромные! До такой степени, что ему пришлось покинуть мастерскую на улице Асса и переехать в Шамбурси. Отчаявшийся, с надломленной психикой, он продолжал рисовать, так и не обретя мир в душе — как по причине преследований, так и из-за жены Алисы, ставшей к тому времени настоящей истязательницей. Мне, знавшему ее милой, даже очаровательной, трудно это представить. В противоположность гиганту Андре, Алиса была маленькой и полненькой. В юности она казалась маленькой мадонной с красивыми глазами и пышной шевелюрой.
С семи лет, как утверждают некоторые, малышка Алиса сожительствовала с неким чиновником Принсетом, который однажды решил взять ее в супруги — из страха ее потерять, наверное. Но было слишком поздно. Малышка уже зачастила к художникам из окружения Фернанды Оливье[49], которая ей сказала: «Зачем жениться? Чтобы развестись?» Алиса не поверила ей, но очень скоро встретила Андре Дерена и ушла от своего Принсета, все-таки успев побывать замужем за ним.
Однажды, должно быть в 1941-м, Алиса Дерен, которую все звали малышка Алис, пришла ко мне, потому что, вернувшись в Париж после эмиграции, нашла огромные владения Андре Дерена (в Шамбурси, около Сен-Жермен-ан-Лэй) занятыми немецкими войсками. Она не могла заставить их уйти и пришла просить помощи в поиске подходящего жилья рядом с Сен-Жермен-де-Пре. Алиса знала, что многие квартиры в хороших кварталах пустовали.
