К этому времени палубы были заполнены мужчинами: команда создала человеческий кордон и оттесняла их, пока оставшихся женщин и детей усаживали в шлюпки. Никто не толкался и не прорывался вперед. Среди них я видел десятки своих товарищей-кочегаров, по большей части черных от угольной пыли и непривычно тихих. Когда я протискивался мимо них, чтобы вернуться в каюту, один из них крикнул мне:
— Да садись же ты в шлюпку, Джонни! Ты же совсем мальчишка. Ты право имеешь.
Трап был забит пассажирами, пытающимися выбраться на палубу. Старые и немощные все еще были в халатах. Один из матросов, которые помогали им, попытался остановить меня:
— Нельзя туда. Там вода хлещет отовсюду, скоро весь пароход затопит.
Я проскочил мимо него.
— Дурень! — крикнул он мне вслед. — Дурень чертов! Спустишься туда — назад не выберешься!
Я побежал дальше.
Я заблудился в путанице коридоров, а к тому времени, когда наконец нашел нужный на палубе С, понял, что матрос был прав. Морская вода была уже по щиколотку и все время прибывала. Когда я открыл дверь 52-го номера, ковры уже скрылись под водой. Я начал лихорадочно оглядываться в поисках Каспара, но его нигде не было видно. Хорошо, что сам Каспар подсказал мне, где он, замяукав с верха платяного шкафа. Я поискал глазами корзинку для пикника, — не нашел. Тогда я дотянулся, снял Каспара со шкафа и крепко прижал к себе, а уже по пути к двери догадался прихватить одеяло с ближайшей кровати. Шагая обратно по коридору, я закутал Каспара в одеяло — не от холода, а чтобы он не драл меня когтями; я знал — даже если он не испуган сейчас, то очень скоро испугается.
Но пока я бежал назад по коридору, мне пришло в голову, что для одеяла есть и другое применение, гораздо более важное. Если в шлюпки не позволено брать багаж, рассуждал я, то едва ли туда примут кота. Так что когда я вернулся на палубу, Каспар был глубоко упрятан в одеяло. Он завыл.
— Пожалуйста, не шуми, Каспар, — прошептал я ему. — Ни звука — ни сейчас, ни потом. От этого зависит твоя жизнь.
Я протиснулся сквозь толпу кочегаров, поднырнул под матросский кордон и, к своему великому облегчению, увидел, что шлюпка все еще висит на канатах. Но тут дорогу мне преградил офицер в фуражке, он схватил меня за плечо.
— Назад, парень. Ни один мужчина не сядет в шлюпку, пока не разместим всех женщин и детей, — сказал он. — Я не могу тебя пропустить.
— Он не мужчина! — крикнул кто-то из толпы. — Он же еще мальчишка — вы что, не видите?
Кочегары зашумели, требуя, чтобы он меня пропустил, и стали напирать на цепь матросов — те отчаянно пытались оттеснить их назад. Я видел, что офицер застигнут врасплох этим внезапным гневом толпы и что он колеблется.
Я воспользовался этим.
— Я не сажусь в шлюпку, — сказал я ему. — Я только бегал за одеялом. Для девочки, моей подруги. Она без него насмерть замерзнет.
Думаю, он все равно не пропустил бы меня, если бы в эту минуту не подошел мистер Стэнтон и не вступился за меня.
— Будьте покойны. Это мой сын, — сказал он офицеру, — а одеяло — для его сестры.
Меня пропустили. Мистер Стэнтон крепко держал меня, пока я, перегнувшись всем телом, передавал в протянутые руки миссис Стэнтон одеяло, в котором чудесным образом молчал Каспар.
— Осторожно, — сказал я ей, насколько мог многозначительнее.
Принимая от меня сверток, она поняла, что Каспар там. Она крепко прижала его к себе и опустилась на скамью. Я видел по тому, как улыбнулась мне Лизибет, что она тоже все поняла.
В небо выпустили сигнальные ракеты, осветив океан и разбросанные в открытом пространстве белые суденышки, до отказа заполненные женщинами и детьми. Я, помню, подумал, как все это необычайно красиво, и подивился, как нечто столь ужасное может быть таким красивым. Когда шлюпку, где находилась Лизибет, наконец спустили на воду, на борту у нас за спиной заиграл оркестр. Мы с мистером Стэнтоном стояли рядом у леера и смотрели, как она медленно отплывает.
— Это был отважный и благородный поступок, Джонни, — сказал он, кладя руку мне на плечо. — Я знаю, Господь сохранит их. А что до нас, то скоро подойдет судно и всех заберет. Мистер Лайтоллер сказал, что они видели огни парохода милях в пяти отсюда. Это «Карпатия». Она обязательно придет. Они, конечно, увидят ракеты и скоро будут здесь. А пока, я думаю, надо помочь с отправкой женщин и детей.
И в течение часа или около того мы рассаживали по шлюпкам женщин и детей.
Когда сейчас думаю об этом, я поражаюсь мужеству, свидетелем которого стал в ту ночь. Я вспоминаю одну даму, американку, которая ждала своей очереди вместе с пожилой сестрой, но ей сказали, что места не осталось. Она не протестовала и не спорила, просто отступила назад и сказала:
— Ничего страшного. Я поеду позже.
Больше я ее не видел. Я не заметил, чтобы кто-то из мужчин пытался прорваться в шлюпки. Все они приняли как нечто правильное и должное, чтобы первыми шли женщины и дети. Позже я слышал, что несколько мужчин пытались захватить шлюпку у правого борта и их пришлось разгонять, стреляя у них над головами. Но своими глазами я этого не видел.
В ту ночь было много героев, но больше всех мне запомнился мистер Лайтоллер. Он успевал всюду, спокойно обеспечивая безопасную посадку и отправляя шлюпки, подбирая для каждой команду гребцов. Голос его до сих пор звучит в моих ушах:
— Спускайте на воду. Спускайте на воду и отходите. Есть еще женщины? Женщины еще остались?
И я помню, как один из ожидающих мужчин ответил ему:
— Женщин не осталось, офицер. Зато осталось множество мужчин, но я не вижу множества шлюпок.
Мы все уже начали это понимать: для мужчин шлюпок осталось всего ничего, да и те невозможно было спустить на воду из-за сильного крена парохода. Когда я увидел, что вода перехлестывает через бушприт и потоком мчится по палубе, я понял, что шансов спастись у нас почти нет. Как и многие другие, я отчаянно вглядывался в горизонт, ища огни «Карпатии». К этому времени мы уже знали, что это единственное судно, которое может успеть к нам на помощь. Но огней нигде не было видно.
«Титаник» быстро погружался, и мы понимали, что уйдем под воду вместе с ним. С каждой минутой крен на левый борт усиливался. Вскоре из-за этого мы уже едва удерживались на ногах. Послышался громкий голос мистера Лайтоллера: «Все пассажиры на правый борт!»
