Хорошо луна светлая сияет, Но луны прелестней Алое Крыло. Где ее храбрец? Далеко-далеко Он спит на земле, под высокой звездой. Ветер ли вздыхает, или плачет птица — Или твое сердце, Алое Крыло?..
Я заснул на полу, и бабушка отнесла меня в постель. Последним, что я помнил, были звуки скрипки. Мне снилось, что к нам пришел Билли Сосна, и он был богат, и на плече у него был полный мешок сладкого картофеля.
Тайное место
Представьте себе миллион крохотных существ, живущих у берегов ручья.
Если бы вы были великаном и смотрели с высоты на все его излучины и извивы, то узнали бы в этом ручье реку жизни.
Я был великаном. Роста во мне было больше двух футов, и, как подобает великану, я садился на корточки, рассматривая небольшие болотистые заводи, которыми растекались витые струи потока, там, где дно ручья опускалось. Лягушки откладывали яйца: большие, клейкие, будто хрустальные шары, сплошь усеянные точками головастиков… выжидающих своего часа, чтобы съесть свой дом и выбраться на свет.
Каменные гольяны — рыбешки, вспыхивая, как молнии, носились за мускусными жуками, вившимися над водой. Если взять мускусного жука в руку, он пахнет густо и сладко.
Однажды я потратил целое утро на ловлю мускусных жуков, но в кармане у меня набралось всего несколько штук, потому что поймать такого жука трудно. Я принес их бабушке, потому что знал, что она любит сладкие запахи. Она всегда добавляла жимолость, когда варила мыло из щелока.
Бабушка обрадовалась жукам чуть ли не больше меня самого. Она сказала, что в жизни не знала такого сладкого запаха и представить себе не может, как это она ничего не знает о мускусных жуках.
За ужином она рассказала дедушке о жуках прежде, чем успел я, и прибавила, что для нее этот запах — самый что ни на есть новехонький. Дедушка онемел от удивления. Я дал ему понюхать жука, и он сказал, что живет на свете семьдесят с лишним лет, а знать не знает, что бывает такой запах.
Бабушка сказала, что я правильно сделал, потому что, когда находишь что-то хорошее, первым делом нужно поделиться с любым, кого встретишь, и тогда хорошее будет расходиться все дальше и дальше, так что и представить себе нельзя, куда оно в конце концов доберется. И это правильно.
Я порядочно вымок, пока возился в ручье, но бабушка ничего не сказала. Когда дети чероки исследуют жизнь леса, их ни за что не ругают.
Я поднимался высоко по течению, входил в прозрачную воду, низко сгибался, пробираясь сквозь пушистые зеленые занавеси плакучих ив, ниспадавшие до самой воды, так что концы ветвей плескались в ручье. Водные папоротники изгибались над ручьем веерами зеленого кружева — и давали опору крохотным паучкам-зонтикам.
Эти малыши прикрепляли конец тонкой паутинки к листу папоротника, подскакивали в воздух, выбрасывая над собой паутинистый зонтик, и пытались перебраться на ту сторону и ухватиться за лист папоротника на другом берегу. Если паучку это удавалось, он прикреплял паутинку и прыгал обратно, и так туда-сюда — пока не натягивал над ручьем целую сеть, жемчужно переливающуюся на солнце.
Малыши не отступали перед трудностями. Когда они падали в воду, их подхватывало течением и уносило к порогам, и им приходилось отчаянно бороться, чтобы остаться на плаву и добраться до берега, не доставшись на обед ручейному гольяну.
Как-то я сел на корточки посреди ручья и стал наблюдать, как один паучок пытается переправить паутинку на другой берег. Он твердо решил сплести самую большую жемчужную сеть, которую только видел ручей на всем своем течении, и он выбрал широкое место. Он прикреплял паутинку, подпрыгивал в воздух — и падал в воду. Его уносило, и он боролся не на жизнь, а на смерть, пока не выползал на берег, — но снова возвращался к тому же самому папоротнику. И снова прыгал.
Вернувшись к папоротнику в третий раз, он пробрался на самый край листа. Там он улегся, подпер передними лапками голову и крепко задумался, глядя в воду. Я решил, что он довольно близок к тому, чтобы сдаться, — я, по крайней мере, был к этому близок, и зад у меня онемел от сидения на корточках в холодном ручье. Но он все лежал, наблюдая и собираясь с мыслями. Через минуту его осенило, и он принялся подпрыгивать: вверх-вниз, вверх-вниз… Лист папоротника стал покачиваться, сгибаясь и распрямляясь. Он продолжал это дело, падая на лист всем весом, чтобы тот склонился, а потом подбросил его вверх. И вдруг, когда лист поднялся достаточно высоко, он подскочил в воздух, выбросил зонтик — и допрыгнул!
Он весь раздулся от гордости, когда у него, наконец, получилось, и от радости так запрыгал, что чуть не свалился с листа. Его жемчужная сеть стала самой широкой, которую мне доводилось видеть.
Я узнавал жизнь ручья, исследуя его русло вдоль всего ущелья. Ныряющие ласточки, которые развешивали мешочки-гнезда в ивовой листве, шипели на меня, пока не узнали поближе, — теперь они высовывали головки и заговаривали со мной. Лягушки пели всюду по берегам, но всегда замолкали при моем приближении, пока дедушка мне не объяснил, что лягушки чувствуют сотрясение земли, когда к ним подходишь, и не показал, как ходит чероки: ставить ногу нужно не на пятку, а на носок, скользя мокасинами по земле. Теперь я мог подойти к лягушке совсем близко, садился рядом, и она продолжала петь.
Как раз за исследованием русла ручья я нашел свое тайное место. Чуть вверх по склону горы, окаймленное зарослями лавра, оно было не очень большое: поросший травой холмик со старым деревом сладкой камеди, склонившимся к земле. Как только я его увидел, я понял, что это мое тайное место, и потом приходил часто и оставался подолгу.
