Книга Дневник фокса Микки - Саша Черный

Праведника Иону посетил во сне Господь. «Пойди в Ниневию, нет моего терпения! Живут хуже скотов, злодей на злодее… Образумь их, Иона, а не то…» И загремел гром в небе.

Проснулся Иона, сел на ложе и задумался. Да разве они послушаются? Камнями побьют, а сами ещё пуще прежнего нагрешат. Слишком уж милосерден Господь… Нянька им Иона, что ли? С ним ведь никто не возится, а вот праведник. Не хотят по-человечески жить, пусть дождутся, пока Господь им на выю наступит. Чего бурьян жалеть?.. Только добрый посев портить.

И задумал Иона худое дело, словно затмение на него нашло. Сел тайком на корабль и поплыл в город Фарсис будто по делам, авось и без него всё обойдется. В Фарсисе решил заодно родных повидать, внучку на колене покачать – давно не видал.

Но разве от Господа скроешься? Задул во все щёки ветер, море на дыбы встало, паруса все бечевы порвали и залопотали вверх углами. Закружился корабль, как юла под бичом, – заметались корабельщики.

Стали товар в море бросать: рожки, фиги, смолу-канифоль, только тюки в воздухе мелькают. Все барыши на дно пошли, а толку мало: корабль всё пуще носом в волну зарывается, двух гребцов водой слизнуло – кое-как успели за бортом за канат уцепиться. Попадали корабельщики на коленки, каждый своему богу молиться стал: «Кто из нас так грешен, что такую бурю средь ясного неба на корабль навёл?»

Схитрил Иона, точно и не его ответ: пролез ползком в трюм и на козий мех спать завалился.

Что ж делать, решили жребий бросать. Пересчитали всех: а где Иона? – В трюме.

– Не время спать, беда над головой…

Привел кормчий Иону, стыдно праведнику стало – бросайте, говорит, жребий, всё равно на меня падёт. Не исполнил воли Божьей – да вон не по-моему вышло.

Пал жребий на Иону – и стал он просить корабельщиков, чтобы его в воду бросили и тем корабль спасли…

Жалко стало им старика, налегли было на вёсла, хотели выгрести, да куда там… Ветер у кого весло переломил, у кого из рук вырвал. Как конь дикий!

Делать нечего, взяли старика под руки – а он и глаза зажмурил, вот тебе и Фарсис, повидался с внучкой, – и бросили его промеж двух огромных зелёных волн. Сомкнулись – и нет Ионы.

И сразу будто кто море в колыбели усыпил, гладкое стало – пруд прудом, а ветер к облакам улетел, на самое мягкое лёг и заснул…

Топить праведника Господу было ни к чему. Много ли праведников на земле?.. Наплыл на Иону несуразный морской зверь левиафан-кит, глотнул раз и втянул старика с головой и ногами в тёмные недра. И не то чудо, что вовремя кит подоспел, – волны его по наущению Божьему на Иону нанесли, – а чуднее того, как он человека проглотить сумел? Горло с кулак, старик был в плечах широкий, и вот поди ж ты – прошёл, как кефаль в невод.

Улегся Иона в смрадном чреве, под себя козий мех подложил (как в воду бросили, так он со страху его в кулаке зажал) – и думать стал. Что ж больше делать во чреве китовом?

Горько! Жил праведно, во все свои дни цветка не растоптал. За что Господь на него ополчился? Не он ли себя смирял всю жизнь: и дух, и плоть, ни разу не оступился, и вот на старости такой грех. Стоило ли праведным быть? Вон эти там в Ниневии: друг с другом как псы, о Боге и думать забыли, – и о них же Господь печётся, словно орел о птенцах… А его, чистого, света лишил, загнал в чрево кита, как змея в пещеру, и вход заградил… навеки.

И вспомнил он зелёную землю, розовое солнце на камнях своего порога по утрам, синее дыхание неба, вырезные листья смоковницы над низкой оградой, ящериц, укрывшихся от зноя в его плаще… Господи, не знал он раньше, до чего жизнь хороша!

За толстыми боками морского зверя тяжко переваливались валы. Ночь ли там над морской пустыней, сияние звезд и лунная дорога или синий день, хоровод облаков и любимый берег вдали?..

Закачала тьма Иону. Сна нет, смрад к душе подступает. Лучше уж в могиле, хоть печаль не сосёт! Пал он в уголке на лицо и стал молиться – не славословил, не благодарил, – а горько жаловался первый раз в жизни:

«Каюсь, Господи, согрешил! Трудно мне со злыми, истомился. Уходил от них, – а Ты не велишь. Тебе одному служил, а Ты отвернулся. Разве серне укротить гиен? Не люблю я их, прости меня старого. Кротких люблю, чтущих Тебя люблю, искал их на всех путях (мало их, Господи!), и где только находил, разве не делил я с ними и беду, и светлые дни? А Ты вот всё о разбойниках печёшься… Грешен, обманул Тебя: думал, что серный дождь для них лучший учитель, чем я… Что ж – Тебе виднее. Каюсь, Господи, пусть будет по-твоему. Пойду! Освободи только из смрадной тьмы, дай ступить на зелёную землю, – пойду и исполню…»

Спрятал Иона голову в душную козью шерсть и заплакал беззвучно и кротко.

Гул прокатился над заалевшим утренним морем. Гулко в испуге ударил левиафан плоским хвостом. Ударил хвостом и понёсся, сам не зная куда и зачем, фыркая и играя, к тихому берегу. С разбегу выкатил скользкую голову тёмной глыбой на песок, раскрыл жирную пасть и выбросил Иону головой вперёд как раз за тем мысом, откуда корабль отчаливал.

Оглянулся Иона: солнце! Левиафана нет, только белые стружки вдали по воде закружились. Три дня и три ночи протомился в тёмном зверином чреве, но показалось ему, что долгие годы протекли. Быть может, и Ниневии уже нет, и уйдет он опять к потокам и скалам доживать свои старые дни?..

Шел Иона, отдыхал и снова шёл, и вот на исходе третьего дня показались вдали пыльные сады и плоские кровли Ниневии.

Тою же дорогой вернулся из Ниневии Иона. Спускался к морю скалистой тропой на ночлег и сердито ворчал: «Усмирил!» Уж они его попомнят: гремел, как лев в пустыне, струпьями проказы грозил источить всё живое, иссушающий ветер звал на их сады и источники, гром – на их кровли, мор – на их скот, саранчу на их поля… Покаялись. Только бичом страха и можно их к Господу пригнать. Надолго ли? И зачем? На что Ему такие – только сердце об них иступишь, на верёвке к добру притащишь, а там, гляди, верёвку перегрызут – и опять начинай сначала.

Шёл Иона, угрюмо смотрел на свои пыльные ноги – трудно ему было понять своих злых братьев, и не радовал его тяжёлый подвиг, который выполнил он по Божьему слову… А вечерняя тишина, и морская свежесть, и двурогая луна над головой делали свое: замедлял шаги Иона, смотрел и не мог насмотреться и утешался, что вот он снова один и никуда ему идти больше не надо.