Вспоминая последующие муки и все дырки и бугры, которые специалистка сделала на моем теле, уверенная, что поступает правильно (если только не…), я понимаю, что лучше было бы выбить из ее рук «лейку», одеться и сбежать от этой папарацци. Я не ушла, потому что в моей груди цвела смерть. Из-за этой опухоли каждая минута была на счету. К Круэлле меня направила докторша из Питье с седым пучком. Оглядываясь назад, я понимаю, что они договорились о бартере. «Я тебе направлю грудь, а ты мне отдашь одного на химиотерапию, идет?»
Оглушенная таблеткой антаракса, я упала на койку в полной уверенности, что хирургиня убьет меня или покалечит. И я не ошиблась.
Прежде чем впасть в забытье, я последний раз взглянула на тело, доставшееся мне от Мод. Грудь уже несла на себе печать смерти, обведенную черным, пунктир доходил даже до лопатки.
Отрезав мою плоть и пролив мою кровь, Круэлла выбросила мою грудь в мусорное ведро и засунула между кожей и грудной клеткой пакет с физиологическим раствором. Это называлось «немедленным восстановлением».
Полнейшее восстановление! Круэлла приняла меня за Джину Лоллобриджиду — пришлось через две недели снова прибегнуть к зажимам и скальпелю, чтобы удалить огромный пакет, который мешал мне дышать. У Круэллы отличный глазомер, но «каждый имеет право на ошибку», как сказала она мне потом. Это что, безнаказанная пытка для упрямцев?
Круэлла отказывалась использовать морфий. «Мне будет затруднительно контролировать ваше состояние. Кроме того, морфий формирует зависимость», — отчеканила она. Вторая операция осложнилась заражением золотистым стафилококком. Пришлось резать еще раз, чтобы избежать гангрены. Мясничиха рвала и метала, твердила, что ее клиника стерильна, суперстерильна, а что до меня, то мне просто не повезло.
Она могла бы и не оправдываться. С тех пор как Франк меня бросил, я стала воплощенным невезением. Мисс Нож не учла, что ее операционный блок был настоящей свалкой, грязной и даже отталкивающей. Я видела это, когда стонала, распластанная на операционном столе — моем ложе страдания, и боялась, что могу подхватить какую-нибудь дрянь. Несмотря на медикаментозную подготовку к операции, мне следовало сбежать от моей злой феи.
Твой блок, Круэлла, до сих пор так же омерзителен? Ну, конечно же, нет. После моего печального случая ты наверняка положила конец некоторым обычаям: твои медбратья больше не ковыряют в носу на глазах у предоперационных больных, и переполненные тазы больше не ставят на столь же грязные одеяла. Твои санитарки начали мыть ноги и перестали входить в блок в босоножках на высоком каблуке, сверкая черными от грязи пятками. А твои санитары больше не тушат окурки в пепельнице, стоящей между шприцами. Ты навела порядок, моя совсем не любимая ведьма, и если бы сам министр здравоохранения зашел к тебе, операционный блок и послеоперационная блестели бы чистотой, верно?
Политика общественного здоровья напоминает неотмеченные крутые повороты на дороге. После определенного количества смертей наконец-то ставят дорожный знак. После десятого заражения золотистым стафилококком Круэлле пришлось вычистить «рабочую поверхность» бетадином, и теперь ей не в чем упрекнуть себя. Некоторые клиники похожи на симпатичные ресторанчики с сомнительной кухней. Расшитые скатерти, несвежее мясо.
Следя за похождениями «Женщины в белом» на «TF1», Круэлла, наверное, стала легендой в своих собственных глазах. Как официант из сартровского кафе, она изображала хирурга. Мясничиха носила серебряные украшения, а голос у нее был металлический. Чтобы смягчить взгляд, она подводила голубым свои злые глаза, но под прожекторами оперблока пациентка при виде этого кремния засыпала в страхе.
Франк. Передай это Ольге, Соланж и всем женщинам, которые работают на тебя. Если с ними случится такая беда, пусть переговорят с целой толпой онкологов, прежде чем решиться на малейший шаг. Если надо резать, пусть выслушают десять хирургов, прежде чем согласиться. Даже булочника — и того выбирать надо…
Некоторые терапевты в юбках хотят, чтобы больные раком вели себя тихо, как метастазы. Мужчины терпеливее. С ними можно шутить, говорить прямо — их это не раздражает. Совсем не из-за того, что врачи носят белые халаты, они считают себя добрыми пастырями зловонного и страдающего стада.
* * *
В Шапель-Кадо при помощи воды из священного фонтана Мод сражалась с Анку[7], его саваном и косой. В этом фонтане плавали круглый год василек, одуванчик, полевая фиалка и таволга, а остальное делали святые.
В Вильжюифе лифты до отказа забиты больными, которые прикреплены к капельницам с лекарствами. В шумной толпе неслышно гуляет невидимая смерть. Может быть, она похожа на девушку, стоящую у стеклянной двери. Из-под красного платья высовывается трубка, в сумке находится дренаж.
В Арденнах, на этаже «патологии молочной железы», пациентки встревоженно смотрят на дверь кабинета консультации. Сколько миллионов минут ожидания потрачено в приемной? Кажется, что находишься в филиале биржи труда, только в очереди сидят одни женщины. Каждая больная раком входит, закрывает дверь, задвигает щеколду, раздевается и выходит через тридцать минут; ее сменяет сестра по несчастью.
«Это не женщина, — думает Элка, — это ее рак идет на встречу с консилиумом специалистов. Рак правит бал, он противопоставляет больных белым халатам». Все приветливы, все негромко говорят, они понимают, что женщина вскоре может умереть.
28 декабря
Я научилась вдыхать и выдыхать, сдерживая боль. Под моим свитером всего лишь одна грудь. Я забыла надеть протез. Я некрасива, моя фигура кривая. Бертран найдет объяснения моему опозданию.
— Мадам! Вы слышите меня? Я спрашиваю, вам нужен ресторан на углу бульвара Сен-Жермен и бульвара Распай?
Водитель, женщина, прерывает мои мысли. Я вздрагиваю и подаюсь вперед.
— Да, это тут, — глухо говорю я.
Зимой Париж сверкает тысячью огоньков. Париж, пожалуй, единственный город в мире, где больные раком, глядя на эти волнующие отблески, отказываются умирать. Среди такой красоты больные, гуляющие по вечерам, особенно сильно хотят выздороветь. В то время когда я еще жила, я мало обращала внимание на городской пейзаж. Я на все смотрела взглядом оценщика — и это результат работы в сфере недвижимости. Для меня город был только стройкой, перемещением с одного объекта на другой. Женщина-водитель со станции «Ж-7» останавливает машину перед «Регатой». Она смотрит на меня с подозрением, как будто у меня ружье. У рака есть еще одна положительная черта: вам абсолютно все равно, что о вас подумают.
В «Регате», где в лучшие времена я проводила столько вечеров, я сталкиваюсь с Денизой Дюма, директрисой «Обзора агентств». Специалистка на секунду задерживает на мне взгляд.
Потом проходит мимо, как будто я невидима, и тем самым она совершает маленькое убийство большого масштаба, хотя убийцы такого рода никогда о других не думают. В «Регате», этом кулинарном «Титанике», где у стольких земельных менеджеров есть именное кольцо для салфетки, я вспоминаю все предыдущие убийства.
