– Ошибаетесь, об этом она как раз говорила, но в ее изложении все выглядит несколько по-другому.
– И как же?
– Она говорит, что ваши постоянные ссоры избавляли ее, по крайней мере, от необходимости слушать ваши «непотребные любовные крики», ваши – цитирую – «вопли похотливых животных», да в конечном счете ваши ссоры ее устраивали больше, все же не так непристойно… А еще она говорит, что вот уже несколько месяцев никаких криков, кроме криков ненависти, не слышала, ни один из них не наводил на мысль о возможном примирении, но ей, разумеется, и в голову бы не пришло, что все это может закончиться убийством. Она думала, что вы всего лишь очередные возненавидевшие друг друга супруги, терзающие один другого из-за того, что желание ушло и наслаждение, доставляемое телом, истощилось. «Крики тела сменились криками пресыщенной души» – вот в точности ее слова, и могу добавить, что показания вашей соседки произвели на тех, кто ее допрашивал, желаемое действие.
– Злые языки могут быть поэтичными.
– Проблема в другом – в том, что они могут говорить убедительно.
– Но ведь то, что я ссорился с женой, не означает, что я ее убил! Мы действительно в последнее время часто ссорились, она легко раздражалась, а я был поглощен своими мыслями… или наоборот, в такие минуты никогда ведь не разберешь, кто виноват, просто надеешься, что на этой ссоре все плохое и закончится, что вернутся счастливые дни… Да вы и сами, должно быть, прекрасно это знаете, и мне самому каждый день хоть раз приходилось выслушивать во время сеанса рассказ о подобных ссорах, и еще каких яростных! Поверьте, все пары через это проходят.
– Знаю. Но когда одного из двоих, составлявших пару, находят мертвым, ссора перестает быть непременной составляющей истории любви, она становится уликой.
– Да. Только, что бы ни говорили эти придурки, я не убивал Лисандру. А что еще слышала в тот вечер моя милая соседка? Надеюсь, они ее об этом спросили?
– Конечно.
– И что же она слышала?
– Ничего. Она решительно утверждает, что после вашей ссоры ничего, кроме громкой музыки, не слышала. По ее словам, все, что она слышала, – это громкая музыка.
– Не может быть.
Ева Мария смотрит на Витторио. Витторио обхватывает голову руками.
– Ну вот, теперь вы знаете сегодняшние плохие новости и понимаете, что нервы у меня на пределе. Не смотрите на меня так, Ева Мария.
– А может, это ваша соседка убила Лисандру? Тогда ясно, почему ее не изнасиловали, женщина не может изнасиловать другую женщину.
Витторио безрадостно улыбается:
– По крайней мере, вы, похоже, на моей стороне… Но нельзя кидаться на всех и каждого так, словно все – потенциальные убийцы. А те, кто ведет расследование, все же свою работу выполнили: у соседки есть алиби, она была с дочерью. Нет-нет… только не говорите, что они могли сделать это вместе. Мой адвокат прав, надо смотреть фактам в лицо – все складывается против меня, постепенно и неуклонно. Обстоятельства, расклад по времени, а теперь еще результаты вскрытия и свидетельства. Я просыпаюсь среди ночи весь в поту, ощущение такое, будто меня накрыло грозой и гроза эта не утихает… Все разладилось, а самое худшее – это похороны Лисандры…
– А с похоронами-то что?
– Лисандру хоронят завтра, и они не хотят, чтобы я там был. «По закону вы не имеете права присутствовать!» Понимаете, как далеко они зашли? Как можно не отпустить человека на похороны жены? Лисандра не оставила завещания. Это будет «обычная процедура», которую применяют в таких случаях, «типовая» месса, и я не имею права ничего сказать, ни о чем попросить, ни о какой песне, ни о каких словах, ни о какой молитве… я ни на чем не могу настаивать, они обращаются со мной так, словно я – опасный преступник и могу сбежать, воспользовавшись похоронами Лисандры. Единственное, что мне позволено, – букет цветов. Они согласились положить от меня лилии – ее любимые цветы, я всегда дарил ей лилии в годовщину нашей встречи…
– Что с вами, Витторио? Вам плохо?
– Нет-нет, все нормально, просто очень устал. Комиссар меня невзлюбил, он меня ненавидит, можно подумать, все это его лично касается. Знаете, что он выдал? Вот когда меня оправдают, я смогу выкопать свою жену и похоронить ее заново как захочу, а пока, вот прямо сейчас, лучше бы мне сосредоточиться на своей защите. Как я его ни умолял, сколько ни говорил, что согласен пойти туда под конвоем, он только ухмылялся: «Хоть немного логики должно быть? Как можно разрешить подозреваемому присутствовать на похоронах женщины, в убийстве которой его подозревают? Для психоаналитика у вас маловато простого здравого смысла, но меня это не удивляет, у всех психоаналитиков маловато простого здравого смысла…»
Ева Мария пришла первой. Она смотрит на лилии, лежащие на ступеньках. Цвет она выбрала сама. Белые. Это ее представление о Лисандре, а может быть, о смерти. Народу немного. Наверное, никто не знает, не прочли объявление в газете. А вот и еще один букет лилий. Красных. Это от Витторио, Ева Мария догадалась. Это его представление о Лисандре, а может быть, об их любви. Каждый год он дарил ей такие цветы в годовщину их встречи. Ему неизвестно, что Ева Мария здесь. Необычно — вырывается у нее невольное определение. Официально назначенная церковь. Официально назначенный священник. У входа в машине с тонированными стеклами дежурят полицейские. Ева Мария прилита первой. Села в глубине и стала смотреть, как все они входят. Отпевание – не то зрелище, которым наслаждаются, как, например, свадьбой. Никто не обсуждает платья и шляпки, не отмечает красоту одних и отсутствие вкуса у других. О приглашенных высказываются только в глубине души. Собственно, и приглашенных нет, кто хочет, тот и приходит, кто знает, тот и приходит. Ева Мария пытается понять, что связывало каждого из присутствующих с усопшей, по тому, как он держится. У некоторых лица печальные, у других непроницаемые. В первом ряду, плачущие, – конечно, родители Лисандры. А остальные кто? Друзья? Такие же пациенты Витторио, как она? Та самая соседка? Теперь, должно быть, крики не слишком ей докучают, разве что эхо, но злые языки всегда найдут повод высказаться. Ева Мария смотрит на все эти собранные в одном месте тела, на тела, переставшие расти, и думает о том, как недостает на похоронах детей. Ева Мария чувствует себя посторонней. В похоронную процессию может затесаться кто угодно, потому-то она здесь. Возможно, и убийца здесь, прячется среди близких, пришел взглянуть на последнее действие трагедии собственного сочинения. Безумный, невидимый deus ex machina[11]. Ева Мария смотрит, как люди проходят перед гробом. Ей хотелось бы, чтобы над убийцей зажглась красная лампочка. Пожилая пара задерживается надолго, оба красивые, держатся за руки. Может, это родители Витторио? Ева Мария задумывается, состарилась бы она сама рядом с мужем или нет, если бы Стелла не умерла. После того как не стало их дочери, с чудовищной быстротой не стало и их любви, во всяком случае, ее любовь пропала как не было. Ева Мария смотрит на «официально назначенный» гроб. Каким он ей кажется удобным, надежным по сравнению с тем нигде, в котором теперь ее девочка, ее Стелла. О других умерших заботятся, придают мертвому телу пристойный вид, гримируют, в какой-то мере возвращая ему человеческий облик, прежде чем навсегда отделить от людей. А ее дочь так и осталась в том нечеловеческом положении, в каком застигла ее смерть. Ева Мария, как всегда, думает о людях, захваченных лавой, о мужчинах, о женщинах, о детях, о собаке, которая тянет за поводок, а ее хозяева убежали… Живые статуи, остановленные в движении, лава стала их саркофагом. Саркофаг Стеллы – вода. Текучий саркофаг, который, может быть, баюкает ее, слегка покачивает, но не отдает. Подумав о том, что дочери, лежащей где-то на дне Рио-де-ла-Плата, никто не закрыл глаза, Ева Мария невольно опускает веки. Но так картина становится еще более отчетливой, и она сразу же глаза открывает. По ее щекам текут слезы. Ева Мария принадлежит к числу похоронных узурпаторов горя – тех, кто оплакивает не усопшего, а чью-то смерть, о которой усопший им напоминает, или ту, которой они боятся. Ей бы очень хотелось похоронить свою дочь… А что за картина встает перед глазами у запертого в камере Витторио? Представляет ли он себе Лисандру, лежащую в гробу? Нет, этого он представить себе не может. Он даже не знает, как Лисандра одета. Кто, интересно, выбирал для нее вещи? Конечно, ее родители, кто же еще. О Витторио думает не только Ева Мария, все думают о нем. В первом ряду, совсем рядом с гробом, оставили пустое место, как будто каждый ждал, что он вот-вот появится. Замешательство здесь, в церкви, чувствуется, пожалуй, явственнее, чем горе… Словно здесь недостает того, кому полагается горевать больше всех, – Витторио, безутешного мужа, предполагаемого убийцы. Всё наизнанку. Похороны умершей – одно дело, убитой – совсем другое. Боль от незнания, как умерла та, кого сегодня хоронят, мешает с ней проститься, а мешать работе скорби не следует, или она не завершится никогда. Кто-нибудь здесь способен вообразить, как Витторио выталкивает жену через окно на улицу? Кто-нибудь твердо уверен в том, что он это сделал?
