Другой рукой мальчишка рисовал что-то в блокноте. Я была робким ребёнком. Но что делать здесь, как не разговаривать, как не поддерживать друг друга? Я постояла в дверях, наблюдая за мальчишкой. Потом негромко сказала:
– Привет.
Он поднял глаза:
– Привет!
Голос доброжелательный. Можно продолжать разговор. Впрочем, мальчишка сделал это сам.
– Садись, – он кивнул на стул, стоявший у его постели.
Я вошла к нему – тощее дитя в пижаме. Вряд ли я могла в то время кому-то понравиться – словами подруги, «как женщина». Синяки под глазами такие, что панда обзавидуется. Синие перья жар-птицы на пижаме – были самыми красивыми во мне.
– Тебе удобно так рисовать? – спросила я, кивая на капельницу.
– А я попросил воткнуть мне иголку в левую руку, – ответил он, ничуть не удивившись.
Я села рядом и посмотрела в его блокнот. Сейчас мне трудно передать то первое ощущение. Неправдоподобно яркая картинка. Мы все тогда рисовали дешёвыми карандашами. Или красками. Продавались такие, не помню уж, сколько они стоили. Восемь копеек? Двенадцать? Несколько твёрдых разноцветных кружочков прилеплено к картонке.
А у Вальки были фломастеры – целая большая коробка, невозможный дефицит. Но что он делал ими! Я любила бусы из чешского стекла. Обычные бусы всегда одинаковы – полюбуешься, и всё. А из чешского стекла – переливаются, тысячу раз меняясь под каждым лучом света. Вот так же, тысячью цветов, брызгами фейерверка, светились, искрились и переливались Валькины рисунки. И неважно, что он рисовал. Дождь, осень, море – что угодно…
Это было то мгновение, которое – остановись, потому что прекраснее тебя нет! Сиреневое небо и весёлые брызги дождя – до небес. Или вот… Разлетелись по чёрному небу осенние листья – золотые, алые, зелёные и даже синие. Дробилась и плыла золотая от фонарного света залитая дождём дорожка. Вела – в сказку? Не мог этот сияющий путь привести в будни…
Кружили и завораживали с первого взгляда Валькины картины, вбирали в себя, и трудно было вернуться обратно.
Он вырвал листок из блокнота и протянул мне:
– На.
Всё волшебство осенней ночи – мне. И я даже ночью, когда лился слабый свет из коридора, доставала листок и смотрела. Дерзкое веселье картинки пьянило меня.
Эти листки с Валькиными рисунками… Я и сейчас мысленно держу их в руках, перебираю и помню даже, где был надорванный край… Мне всегда хотелось уйти в тот нарисованный мир. Дать Вальке руку и уйти вслед за ним. В мир, где всё дробилось, искрилось и было омыто светлыми красками его души…
Валькино тумбочное хозяйство было иным, чем у меня, – веселее, что ли. У меня – туалетные принадлежности, очередная книжка, печенье… А у него, не считая фломастеров, карандашей и альбомов, всегда хранилось что-то удивительное.
Вечером он доставал свои сокровища и мы их рассматривали. Помню стереооткрытку. «Бегущая по волнам». Она давала иллюзию объёма – казалось, можно прикоснуться к тонкой фигурке девушки, точно отлитой из золота, стоящей на краю лодки, и к вёслам, и к белой пене на зеленоватой воде, и к заворожённому Гарвею.
Или ручка с прозрачным наконечником, в котором плавала золотая рыбка.
– Давай загадаем, чтобы мы быстрее вышли отсюда, – почти серьёзно просила я Вальку.
Но рыбка двигалась – спокойная, медлительная, равнодушная. Наши беды не беспокоили её в крошечном аквариуме.
Был у Вальки и снежный шар. В нём среди сугробов стоял маленький домик с горящими окнами. Встряхнёшь шар – и летит буран из снежинок. Они опускаются, медленно кружась, серебрят крышу.
– А ты замечала, каким удивительным становится ночное небо, когда идёт снег? – спрашивал Валька. – В городе оно светится красным, тревожным цветом. И полёт снежинок – как сама бесконечность. Закинешь голову, смотришь – и уже на ногах устоять трудно, кажется, что летишь вместе с ними.
Я размышляла: откуда у Вальки эти сказочные вещицы? Потом узнала, что у него самого ничего нет – дом нищ и гол. И только одна балерина, скульптурка… Стоит на трельяже, отражается в зеркале. Вот и всё, что было у Валькиной матери ненасущно необходимого.
А эти чудесные штучки Вальке приносил Митя, считая, что талантливую душу надо кормить волшебством. Она отдаст сторицей.
Прильнул к стеклу мальчишка – немного постарше нас, смуглый, лицо весёлое. Интересный цвет кожи – я бы никогда не смогла почувствовать в мальчишке цыгана или, допустим, выходца с Кавказа. Тонкими, изящными были его черты. Но чёрные глаза, но волосы оттенка воронова крыла…
– Эй, шкет, кончай ёжиком работать.
Валька махнул рукой – как самому близкому своему:
– Подожди немного…
И показал глазами, что в капельнице осталось лекарства чуть-чуть и что надо скрыться: сейчас придёт медсестра. Мальчишка кивнул и исчез.
– Это кто? – спросила я.
– Митька.
Но вот система убрана. Освободившись от иглы, Валька повернулся и приподнялся.
Движение это далось ему непросто – он уцепился за решётку кровати. И тихо свистнул. Через несколько мгновений Митя бесшумно открыл балконную дверь, и вот он уже сидит в ногах у Вальки. Вынимает из-за пазухи большие красные яблоки: одно – другу, второе на ладони протягивает мне. Ещё теплое от его груди.
И тревожный вопрос:
– Ну как ты?
Валька пожал плечами и ответил спокойно:
– Я здесь надолго…
– К морю бы тебя повезти… – Митины брови сдвинуты, он обдумывает вопрос. – Я поговорю с мамой.
– Перестань… Оклемаюсь.
– Весна на носу, а ты умудрился сюда загреметь… Опять шлялся со своими этюдами?
– Оклемаюсь, – повторил Валька, тяжело дыша.
– Может, лекарство какое надо?
– Ничего не надо. А тебя так запалят в конце концов. Ты или поздно вечером приходи, или совсем на рассвете.
Вечером пришёл дедушка. Он навещал меня чаще всех, потому что был лёгким на подъём. Очередные куриные котлеты в банке и вечная присказка:
– Ешь, а то лишишься лёгкого…
Нельзя было себе представить – обнять дедушку и чтобы он погладил меня по голове. Относилась я к нему всегда с душевным трепетом.
Так что я недополучила свою порцию ласки. И утром выла от тоски. Натурально – тихонько подвывала, прижавшись в коридоре к оконному стеклу, глядя туда, где за деревьями скрывался наш дом. Пахло подгоревшей кашей – скоро завтрак. А видела я плохо из-за слёз. Тут Митя и появился. Открыл дверь чёрного хода. Будто услышал и пришёл именно на мой плач.
– Чего воешь? – спросил он.
Я ответила честно:
– Домой хочу!
– Пошли, – сказал он просто.
