Помолчали. Мерно отстукивали уходящее время напольные часы. Голицын многозначительно напомнил:
– Так, говорите, из Петербурга метель выгнала?
Алексей Григорьевич намек понял, крякнул:
– Метель… Дурная погода. Особенно в Зимнем дворце. На той седмице, перед самым отъездом, явился ко мне «Циклоп», то бишь Потемкин. Я с ним не церемонился! Впрочем, и он не из робких. Мы знаем друг друга давно… С Преображенского полка… Не беда, что впал сей баловень судьбы в милость к государыне. Лишь бы дров не наломал! Впрочем, государственный совет силу превеликую имеет, и Гришке Потемкину, полагаю, в нем дадут прикорот. Да и матушка Екатерина, как всякая баба, полюбит-полюбит, и разлюбит. А тех, кто рядом с ней во все времена, она помнит и ценит. Я напрямик поговорил с ней о «Циклопе». И, смею полагать, что к нам, Орловым, императрица нисколько не переменилась. С гвардейцами, что были при воцарении ее… Да и в Ропше… С нами лучше дружить!
Голицын взял щепотку табака из расписанной арабской вязью табакерки, глубоко вдохнул и блаженно прищурил глаза. Его примеру последовал и заинтересовавшийся гость. Но сделал это так неумело, что троекратно чихнул.
– Шут его побери! Адская смесь! – гаркнул, смахивая рукой выступившие слезы, Алексей Григорьевич. – Откуда привезли?
– Табак турецкий, – улыбнулся посол.
– Ту-урецкий?! И тут диверсия супротив главнокомандующего! От турок спасу нет! – захохотал Орлов. – А в сортире не таится еж?
Дмитрий Михайлович не принял грубой шутки, взглянул на закрытую дверь и произнес вполголоса:
– Наш агент при версальском дворе, Зорич, передал третьего дня важную шифровку. Она касается вас, Алексей Григорьевич. Дело пресерьезное. Прошу покорно, граф, отнестись со вниманием.
Орлов иронично прищурился, но лицо его постепенно приняло сосредоточенное выражение.
– Тайное общество поляков-эмигрантов, они из конфедератов, при попустительстве французов готовят покушение.
– И насколько этому конфиденту можно доверять?
– В полной мере, Алексей Григорьевич. Родом он хохол, впрочем, мать из шляхты. С детства проживал в Петербурге, измайловец, родственник гетмана Разумовского. Отец его отличился в Семилетней войне. В Париже выдает себя за французского дворянина и сторонника конфедератов. Близок также кругу дофины, Марии-Антуаннеты, дочери правительницы Австрии.
– И что же доносит этот Зорич? – уточнил гость.
– Конфедераты замышляют супротив вашего сиятельства диверсию. Безвестно, кто из злодеев чинит козни. Я дал указание ускорить разыскание. Об этом сообщено мной и в Петербург. А до той поры, глубокочтимый Алексей Григорьевич, покамест не совершим поимку злодеев, Вам необходимо предпринять меры строжайшей конфиденциальности.
– Не впервой! – отмахнулся генерал-аншеф. – Волков бояться – в лес не ходить. До старости, почитай, дожил и пулям не кланялся. А страшится какого-то полячка – срам не только для меня, генерала, но и для любого российского воина. Спаси вас бог за предупреждение, но жить буду так, как привык и сердце велит!
9
Потемкин расстался с любовницей под утро, покинув спальню императрицы по тайной лестнице, ведущей в его комнаты на втором этаже. Встреча была бурной. «Катюшка», как называл он про себя возлюбленную, радовалась больше него самого, что назначила возлюбленного подполковником лейб-гвардии Преображенского полка. Теперь первый полк империи был в их руках!
Несмотря на то что и предыдущую ночь спал мало из-за любовных утех, Григорий Александрович чувствовал себя отменно, улыбался, вспоминая ласки и нежные излияния августейшей особы. Он приказал дежурному офицеру принести ему кофе покрепче, такой же, какой предпочитает императрица. И, подойдя к окну, отодвинул портьеру.
Над набережной и над взволнованной сталистой Невой вкось гнал норд-вест снежные вихри. Они сплетались в пляшущие клубы, мчались и мчались в сторону Петропавловской крепости. Почему-то подумалось, что неспроста свалились монаршие милости на него как раз в тот год, когда преодолел возраст Христа. Что это? Знак особой судьбы? Ведь, почитай, всего за три недели, прошедшие с ночи, которая бросила их впервые в объятия друг друга, он возвысился до одного из самых могущественных людей страны, стал фаворитом. Разумеется, не первым в жизни «Катюшки». Знал Григорий Александрович и о «ясновельможном пане», и о том, что приятель Орлов несколько лет ночевал в той же спальне, где теперь проводил он сладчайший досуг. Был наслышан и о Васильчикове, недолгом увлечении Екатерины Алексеевны. Но всякую ревность пресекал он тотчас, поскольку верил в чувство женщины, давно ему милой.
Потемкин, печатая шаги, точно был перед строем, бодро прошел к столу и придвинул кресло. Со дня присвоения ему звания генерал-адъютанта, с первого мартовского дня, он имел право просматривать почту императрицы. Вчера он дал распоряжение представить ему недавно поступившие реляции и документы секретной переписки. Он выдвинул ящичек стола, достал позолоченную табакерку. Вместе с табаком там он хранил письма императрицы. Ключом, который никогда не выкладывал из кармана форменного мундира, Потемкин отомкнул замочек. И прежде чем взять щепотку табака, сдобренного лавандой и фиалкой, бегло пробежал глазами самую первую записку «Катюшки», читанную уже не раз. Так могла написать только поглупевшая от страсти женщина:
«Гришенька не милой, потому что милой… Я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре… Мне кажется, во всем ты не рядовой… и… чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась – “что взор мой тобою пленен”. Экспрессия, которую я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральную, а теперь вижу, что это может быть. Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть – рассужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни с три, есть ли возможность будет, с тобой не видеться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть…»
Григорий Александрович живо вспомнил, как впервые увидел на дворцовом куртаге в Петергофе Екатерину, двадцативосьмилетней, восхитительно красивой, еще довольно стройной. Он влюбился сразу и безнадежно в эту неземную женщину, супругу престолонаследника. И было ему тогда, юноше-гимназисту, всего семнадцать годков. И совершенно недосягаемой представлялась великая княгиня, улыбающаяся польскому посланнику, красавцу Понятовскому, с которого не сводила глаз…
Спустя четыре года, бросив университет, Потемкин в ранге каптенармуса Конного полка прибыл в Петербург. Оказался здесь с намерением прославиться, ибо смолоду мнил себя либо генералом, либо архиереем. И этот тщеславный пыл неотступно кружил голову!
Знать, недаром дал господь Григорию рост высокий, приятный баритональный голос, но пуще всего – привлекательное лицо, обрамленное густыми темными волосами, так что и парик носить необходимости не было. Тут, в Конном полку, и познакомился он с офицерами светского общества. А с Григорием Орловым, бойким адъютантом Шувалова, подружился. Третий фаворит великой княгини и представил ей красавца-богатыря Потемкина. А после Славной революции, после воцарения Екатерины, он не только был одарен деньгами и крепостными, но и чином. Из унтеров, через ступеньку, был пожалован императрицей в подпоручики. А всего через три месяца – дух захватило! – благосклонно получил камер-юнкерский чин, что позволяло бывать при Дворе в любой день, – хоть по делам, хоть на праздниках!
