Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 33
2) Темп лимитирующим звеном является прием мяча, потому что играют низом, и мяч перемещается быстро. Ради красного словца можно сказать, что таким звеном становится не умение ударить по мячу, а умение его принять. Это практически обязательный путь развития игры, у которого нет альтернативы по одной-единственной причине — мяч катится быстрее, чем летит, и с этим ничего нельзя сделать. В пределах этой тактики все разнообразие так называемых стилей зависит просто от доли игроков, хорошо работающих с мячом…
Отец говорил, что «Торпедо» — единственная команда, для которой, с листа, он мог назвать всех игроков того времени: Кавазашвили — Медакин, Шустиков, Островский — Воронин, Маношин — Метре вели, Батанов, Гусаров, Иванов, Сергеев. Обычно запоминаются игроки и эпизоды, в том же «Торпедо» середины 60-х он только их и помнил, то есть, Стрельцова, Иванова и того же Воронина. И эпизоды — был в том же «позднем» «Торпедо» полузащитник Линев, ничем не замечательный, но с очень сильным ударом, обычно, конечно, выше ворот. В какой-то игре он ударил так сильно, что даже страшно стало, попал в перекладину, а потом, чуть ли не месяц, болельщики на стадионе говорили: перекладина-то до сих пор дрожит. Этим, подчеркивал отец, тогдашние игроки и отличались от нынешних — каждый из них, особенно-то и не умея играть в футбол, мог что-то сделать «вдруг», прыгнуть выше головы, а ведь только это и остается в памяти.
«Торпедо-61» было исключением, отец говорил, что решительно не помнил, чтобы кто-нибудь там делал что-нибудь особенное, они просто играли правильно, и казалось, что мяч катится сам от своих к чужим воротам.
Конечно, это было похоже на старинный настольный футбол с неподвижными фигурками на пружинках, и играли медленно, так как безупречно с мячом умели работать только двое — Воронин и Маношин. Это не было скучно, потому что движение мяча — само по себе его движение — было волшебством. Но и тактически это было вовсе не так старомодно. Тройка нападения играла строго по позициям, крайние — Метревели (справа) и Сергеев (слева) — по желобкам, и были обязаны обыгрывать опекунов один в один (иначе — какой же это крайний нападающий), а от центра нападения (Гусаров) требовалось просто подставить ногу (головой тогда играли, только когда иначе нельзя, Гусаров говорил, что голова не для этого, да и больно). В атаке же был квадрат из двух полусредних (Иванов и Батанов, причем почему Иванов всегда был в сборной, а Батанов нет, было не понятно), а потеряв мяч, полусредние становились полузащитниками, а Маношин с Ворониным — защитниками. И тоже было непонятно, почему Воронин всегда играл в сборной, а Маношин — нет. Это, конечно, были советские дела, не понятные снаружи, хотя и очень простые. От «нравится — не нравится» зависело в общем-то все. Любой, даже самый маленький советский начальник, был самодуром по причине почти метафизической — он чувствовал, что от него не зависит даже собственная шкура — так хоть дай покуражусь.
Тренером того «Торпедо» был Виктор Маслов, о котором говорили, что он, кроме матерных, никаких других слов не знает и десяти классов не кончал. Отец, вспоминая Маслова, считал, что он притворялся, так сказать «косил». Он был несомненно великим, по мнению отца, тренером — после того, как его «ушли» из «Торпедо», Маслов стал тренировать киевское «Динамо», которое до его появления было такой легкой и веселой южной командой, вроде «Динамо» тбилисского, на Москву не посягавшей и потому любимой. Из нее Маслов сделал чемпиона СССР, а великий тренер он потому, говорил мне папа, что команда играла совсем не так как московское «Торпедо»…
Когда Стрельцов вышел из тюрьмы, отцу было 11 лет, и о том, что это произошло, он просто ничего не знал, да и не от кого было узнать. Оставалась только спортивная газета, где упоминалось о том, что в дублирующем составе «Торпедо» появился игрок Эдуард Стрельцов, «вернувшийся в футбол после длительного перерыва». Отец вспоминал, что когда Стрельцова не взяли в сборную на ЧМ-1966, была такая устная версия — среди подростков — что, мол, англичане не пустили.
Упоминалось о Стрельцове в таком тоне, что читатели знают, о ком речь, но когда он заиграл, никаких разговоров о его биографии на трибунах не было.
Игрок он был действительно необыкновенный, рассказывал мне отец. Бывает, говорил он, что грузные, оплывшие тяжестью люди прекрасно танцуют, но снова оплывают, когда танец закончен. Вот ровно таким был Стрельцов без мяча и с мячом. Отец говорил мне: «Я знаю и вижу, что Месси великий футболист, каких точно не было и, возможно, не будет, но сочувствовать не могу, потому что он некрасиво бежит, сучит ножками. Стрельцов бежал красиво, потому что это был уже не он, а что-то совсем другое, и мне почему-то всегда представлялся бег корабля, снятого в нужном ракурсе (общее место старого кинематографа). Такой, знаешь, крейсерский ход. Основной его прием был — длинное, нагнетаемое ускорение (вдох), а потом не пауза, а спад (выдох), на выдохе его нагонял защитник, облегченно переводя дух, и тут, на выдохе защитника, следовал новый вдох нападающего. Совершенно так же уходили от преследователей Пеле, Марадона, Роналдо, возможно, все великие нападающие, но Стрельцов-то, в отличие от них, был старый и прилично выпивавший человек, и силы у него кончались по-настоящему. Вот тут-то и происходило самое главное. Тучный Стрельцов тяжело дышал и уходил на запасной путь, куда-нибудь к боковому флажку, просто, чтоб перевести дух, и куда-то отбрасывал мяч. Мяч почему-то вкатывался в единственный свободный коридор в штрафной площади, а уж поспевал туда партнер, или нет, другое дело. Иногда для непонятливых, но не безнадежных, в ход пускался голос. Последние два сезона Стрельцов играл в паре с Гершковичем и после описанного выше путешествия кричал: «Миша!» — и добросовестно дожидался, когда Миша наконец добежит. Миша, надо отдать ему должное, забивал почти всегда. К этим двум сезонам относится следующий анекдот: «Встречаются два еврея, один взволнованно говорит: Вы слышали, Гершкович забил четыре гола! — Ну и что? — Как что? Засчитали!» Анекдот этот отчасти про Стрельцова.
Национального в нем было то, что, будучи великим футболистом, продолжал свой рассказ мой папа, он не был не то что великим спортсменом, а вообще спортсменом — того, что называется спортивным духом, в нем не было и в помине. Он радовался голу потому что это была игра, но после игры — никогда, просто закончился рабочий день, и слава Богу, теперь можно отдохнуть. И никаких иллюзий, что футбол — великая игра, а он великий футболист — футбол ему просто нравился и кормил его — «ноги кормят», как говорил он сам…
Мой отец родился в Ленинграде. Его дед, Захар Семёнович Гинзбург, блокадник. Он проработал на Кировском заводе с первого до последнего дня блокады. Так что Ленинград для нашей семьи особенный город. Мой прадед не интересовался футболом, но отсутствие этого интереса сполна компенсировал мой дед, а затем и отец.
Стадион имени Сергея Мироновича Киро ва (СМ) стоял на стрелке Крестовского острова, в устье Невы, на берегу Финского залива. Место было топкое, и сначала насыпали песчаный холм добровольными усилиями местных комсомольцев, то есть всех жителей в возрасте от 17 до 25 лет, кроме несознательных, но сознательных было гораздо больше. Моя ленинградская прабабушка тоже сыпала, и получился холм, как на известной картине Верещагина, только вместо черепов песчинки. Теперь вы идете по нарядной аллее, где слева и справа особняки, один другого краше. Раньше там были санатории для простых членов партии. Вы идете дальше, благо аллея прямая, и слева от вас открывается берег Большой Невы с пляжем. Когда-то, рассказывал мне папа, там стояли на палках плакаты, предупреждавшие: «Осторожно, ямы», и перед «я», понятное дело, была от руки приписана прописная буква «З» — «Осторожно, Зямы!» Зяма — традиционное в России сокращение еврейского имени Зиновий, не в память ли о Зиновьеве, председателе Северной Коммуны, как официально назывался Ленинград (тогда еще Петроград) в двадцатые годы?
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 33
