Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
Милиция еле справлялась с пропуском людей в здание Верховного Совета, отдавая предпочтение собственно депутатам и иностранной прессе. Своих журналистов стражи порядка почему-то не жаловали. «Работники древнейшей профессии» были вынуждены плотным кольцом окружить подъезд, бурно выражая свое негодование.
Мне несказанно повезло — в кармане моей кожаной куртки по счастливой случайности оказалось удостоверение члена Московского международного пресс-клуба. Оно было давно просрочено, но я надеялся, что милиционеры в суматохе не обратят на это внимания, так как все надписи на этом журналистском пропуске были на английском языке. Несмотря на ажиотаж и толпу, вдавившую меня в подъезд, молодой лейтенант не торопился пропускать нас внутрь. Он пытался что-то прочесть в моем удостоверении, но я решил перехватить инициативу, дружески протянул ему руку для рукопожатия и сказал: «Merci!»
Уловка сработала, и через мгновение я в роли «французского репортера» уже взбегал по лестнице на второй этаж, где находился выход на просторный балкон Белого дома. Он был оборудован под трибуну для выступлений «вождей революции». Они появились буквально через минуту — президент Ельцин, председатель Верховного Совета Хасбулатов, вице-президент Руцкой. Через два года эти «вожди», не поделив власть, начнут грызть друг другу глотки и оставят на московском асфальте сотни кровавых луж от тел своих сторонников и просто случайных прохожих, попавших под жестокий огонь. Но сейчас, 20 августа 1991 года, они стояли вместе, а под ними гудело, колыхалось море людей.
На балконе было очень тесно, но я все равно старался пробраться поближе к микрофону. Ярчайшая страница русской смуты переворачивалась у меня на глазах, и я боялся упустить что-то важное. Вот ведущий митинга объявил Астафьева, и Михаил Георгиевич, протиснувшись к трибуне, прилип глазами к моему ночному тексту и старательно, с выражением, его зачитал. Я прислушался к реакции людей на площади. Народ встретил речь с одобрением.
Вслед за моим партийным боссом выступили еще какие-то важные демократы, и вдруг балкон всколыхнулся, послышалось восторженное: «Шеварднадзе, Шеварднадзе!», толпа вмиг расступилась, и к микрофону не спеша, с чувством собственного достоинства и пониманием эффекта, какое это достоинство производит на других, подошел Седой Лис. Коридор тотчас сомкнулся за ним, а я, подталкиваемый сзади, неожиданно для себя оказался прямо за спиной у Шеварднадзе. Возможно, благодаря моему росту и крепкому сложению меня приняли за его охранника. О чем говорил этот только что ушедший в отставку министр иностранных дел СССР, я не помню, зато помню, что произошло сразу после его выступления. Ведущий, попрощавшись с «великим грузином», обернулся, посмотрел на меня и с еле скрываемым раздражением спросил: «Ну что ты? Выступать будешь?»
С кем меня могли перепутать, не знаю, но реакция моя была мгновенной — я шагнул к микрофону. Глотнув воздуха, я начал говорить, сначала тихо и неуверенно, но через несколько мгновений мой голос стал звучать все тверже и тверже.
Мне казалось, что я всю жизнь готовился к этой минуте, я ждал и искал ее. Все переживания за мою огромную и несчастную Родину, за ее будущее, скрытое плотным туманом, за судьбу государственного и национального единства, которое необходимо защитить, несмотря на провокацию ГКЧП и мятежи национал-сепаратистов, все важные для меня слова срывались с моих губ и падали в волны народного океана. Он подхватывал их, и мне казалось тогда, что сотни тысяч людей, собравшихся в тот день на площади у Верховного Совета России, сплотились в единую нацию. В этот день во мне проснулся политик.
Вскоре митинг завершился, но люди не расходились. Эйфория улетучилась. Осталось тревожное ожидание стремительно приближающейся развязки.
О том, что происходило в Кремле, Моссовете, Генштабе и кабинетах Ельцина и Хасбулатова, мы узнали намного позже. О том, что там на самом деле произошло, мы не узнаем никогда. Но в тот момент я меньше всего думал об этом.
Быстро добравшись до офиса РАУ (он располагался в пяти минутах ходьбы от здания парламента), я стал обзванивать своих друзей и знакомых. Из их числа я вскоре собрал отряд из 60 добровольцев, готовых отправиться к зданию Верховного Совета на вечернее и, возможно, ночное дежурство.
К семи вечера мы организованно подошли к Горбатому мосту у здания парламента. Площадь, как и утром, вновь заполнялась людьми. Словно муравьи, они тащили к зданию парламента какую-то арматуру, бревна, сооружая из них нечто напоминающее баррикады. Подъехали грузовики, как я понимаю, по команде лояльной Ельцину московской мэрии. Они вывалили горы строительного мусора, на который тут же набросились «люди-муравьи». Кто-то, явно неглупый, командовал сотнями людей, подавая пример тысячам.
Не думаю, что эта свалка вокруг Дома Советов могла сдержать натиск спецназа, получи он команду на штурм. Кольцо вымученных препятствий вряд ли помешало бы тяжелой военной технике подойти вплотную к осажденному зданию и высадить десант. Но передвижению десятков тысяч людей эти железобетонные заграждения помешали бы точно. В случае штурма большая часть «защитников демократии» оказалась бы зажата в мешке собственной конструкции. Тысячи людей, попав в западню, в панике подавили бы друг друга. Очевидно, эти жертвы можно было бы списать на «кровавый режим».
Расчет ельцинского окружения, видимо, был именно таков: призвать десятки тысяч москвичей на защиту «свободы и демократии», образовать из них «живое кольцо» и, прикрывшись им, предоставить ГКЧП выбор: либо штурмовать парламент и, значит, под объективом сотен камер мировых телевизионных агентств организовать массовую бойню гражданского населения; либо потерять политическую инициативу и с позором сдаться, признав свое полное фиаско.
Мы расположились около 24-го подъезда здания Верховного Совета, который выходит к Горбатому мосту. Это место не было заставлено грузовиками, и в нашей импровизированной обороне здесь образовался широкий проем. Никого не спрашивая, мы стали плотной цепью вдоль гигантских витрин здания с обеих сторон оживленного подъезда и установили в этой зоне свой порядок. Я сообщил вооруженной милицейской охране свое имя и твердо им определил, что все вопросы обеспечения охраны внешнего периметра здания парламента на «вверенном мне участке обороны» они должны решать только со мной. Офицер милиции, кивнув, дал знак, что понял меня.
Примерно через час мне пришлось проявить свою власть, которую я так лихо узурпировал. Группа подвыпивших ребят, перепуганных сообщением о том, что для разгона собравшихся спецназ вот-вот применит слезоточивые и удушающие газы, попыталась забраться на один из грузовиков, поверх которых было натянуто огромное полотно российского триколора. Парни хотели отодрать кусок ткани и, смочив ее, сделать повязку для защиты органов дыхания. Чтобы не допустить глумления над флагом, вскоре ставшим государственным, мы применили физическую силу, скрутили смутьянов и немедленно выкинули за пределы баррикад.
Предельно жестким и мгновенным восстановлением порядка я продемонстрировал, что не потерплю на нашем участке каких бы то ни было не согласованных со мной действий. Избирательное применение насилия в таких ситуациях оказывает мощное воспитательное воздействие. Если бы тех несчастных выпивох не было вовсе, их нужно было бы придумать, так как такой измученной ожиданием штурма разношерстной толпе было крайне необходимо продемонстрировать хоть какую-нибудь власть и порядок.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
