Он помотал головой: «Это определение ничего не проясняет. Три концепции, и все три туманны. Представьте три каменных обломка. Вы их поднимаете, соединяете, скрепляете —• и получается каменный шар. Глядя на этот шар, вы можете получить представление о форме каждого из трех его элементов. А теперь представьте, что в руках у вас — три мягких бесформенных комка грязи, и вы лепите из них шар. Вот Юинг и делает такой шар из трех комьев грязи».
И, наконец, в НЗ присутствовал еще один преподаватель моральных наук — Джон Уиздом, единственный из кембриджских философов, ставший впоследствии убежденным витгенштейнианцем. Уиздома любили студенты, он был не так чопорен, как его коллеги, и в целом ответственно относился к работе. Впрочем, бывало, что он отменял занятия и отправлялся на велосипеде на ипподром в Ньюмаркет — делая ставки, он проверял свои теории вероятности.
Как и Брейтуэйт, Уиздом встречался с Поппером ранее в том же году, на совместном заседании ассоциации Mind и Аристотелевского общества. Там он поднял вопрос о том, каким образом мы узнаем, что человек рассержен. Так же, как узнаем, что закипел чайник, — то есть по физическим признакам? Можно ли и о гневе — явлении из области чувств — судить только по внешним проявлениям?
Его подробные исследования употребления языка и проявляющихся в нем сложных и разнообразных грамматических структур основаны на творческом применении витгенштейновского подхода. До получения места в Кембридже Уиздом несколько лет преподавал в Университете Сент-Эндрю в Шотландии, но с переездом в Кембридж в 1934 году принципы и стиль его работы резко изменились. Именно тогда он начал посещать семинары Витгенштейна.
Как и многие поклонники Витгенштейна, Уиздом балансировал на грани между восторгом и страхом, желая нравиться, но в то же время не быть слишком навязчивым. -Это видно в первом же эссе из его книги «Иные умы» (Other Minds), где он пишет: «Сколь многое в этой работе сделано под влиянием Витгенштейна, способны оценить только те, кто его слушал. Я ему бесконечно обязан… Но не думаю, чтобы мой труд мог снискать его одобрение: он недостаточно добротен — поверхностен и плосковат». Так или иначе, он подражал методам и стилю Витгенштейна и тоже скептически относился к возможностям философии. Первокурсников, явившихся на первую лекцию и нерешительно топтавшихся на пороre, он обычно приветствовал двусмысленным вопросом:
«На философию? Мудрость, небось, ищете?»[6]
Ч. Д. Броуда 25 октября в Кембридже не было, а если бы он и был, то вряд ли захотел бы почтить своим присутствием Клуб моральных наук; но не упомянуть его в этой главе никак нельзя. Броуд, предшественник Брейт-уэйта на посту преподавателя философии морали в Найтсбридже, был самым известным из нашей четверки. Некоторые уверяют, что видели его тем вечером в НЗ, но они ошибаются: в ту осень Броуд наслаждался творческим отпуском в Швеции.
В Кембридже Броуд представлял — и активно формировал — антивитгенштейнианское крыло. Благодаря своим основным работам двадцатых-тридцатых годов он завоевал прочную научную репутацию, выходившую далеко за пределы университета. Работы эти были посвящены вечным вопросам: связи между духом и телом, доказательству наших знаний о внешнем мире, о том, что происходит в сознании при восприятии объекта. К 1946 году Броуда в основном интересовала этика. В эссе, написанном незадолго до встречи в Клубе моральных наук, он рассматривал этику террористического акта, при котором, кроме заранее намеченной жертвы, страдают невинные. Витгенштейн никогда не тратил сил на вопросы практической этики. С его точки зрения, мораль всегда оставалась тем, что можно показать, но нельзя объяснить; она проявляется в образе жизни и не укладывается в законы логики.
«Скорее надежен, чем талантлив», — проницательно охарактеризовал Рассел своего молодого ученика Броуда, который тогда был мало заметен в тени Витгенштейна. Броуд-преподаватель и его причуды — до сих пор излюбленная тема на встречах выпускников. Он заранее писал полный конспект своей лекции, а потом читал его студентам вслух, повторяя каждое предложение дважды, а шутки — трижды. По воспоминаниям Мориса Уайлза, это была единственная примета, по которой можно было догадаться, что прозвучала шутка. А вернувшись из творческого отпуска длиною в семестр, Броуд начал лекцию со слов: «Пункт Д…»
Невыносимо скрупулезный и столь же скучный на лекторском поприще, вне стен аудитории Броуд прославился как злостный сплетник и брюзга. За глаза он неустанно хулил Витгенштейна, да и в письменных работах не упускал случая сказать о нем что-нибудь язвительное. Броуд признавался, что не любит ходить в Клуб моральных наук. По его собственным словам, «ни ум, ни язык» его «не были достаточно остры для плодотворного участия в устных философских дискуссиях; и я не был готов каждую неделю часами торчать в густом табачном дыму, наблюдая, как Витгенштейн исправно прыгает через обруч, а верные поклонники с дурацки-благоговейными лицами так же исправно им восхищаются». В книге, опубликованной еще в середине двадцатых годов, Броуд прошелся по «философическим ужимкам и прыжкам» своих «юных друзей, пляшущих под дудку герра Витгенштейна с ее невыносимо пронзительными синкопами».
Витгенштейн до конца жизни платил Броуду такой же неприязнью. Джоан Беван, жена доктора, в доме которого Витгенштейн провел последние месяцы жизни, однажды решила подшутить над ним и сказала, что Броуд зайдет к ним на чай. Узнав, что это был розыгрыш, Витгенштейн сделался мрачнее тучи и два дня не разговаривал с хозяйкой.
И все же у Броуда была одна черта, которую Витгенштейн (да и Поппер) высоко ценил и всегда ассоциировал с англичанами. Речь идет о чувстве справедливости, которое неизменно брало верх над любыми другими соображениями. Именно поэтому в 1939 году, когда Мур вышел на пенсию, Броуд поддержал кандидатуру Витгенштейна на должность профессора. Известна его фраза: «Не дать Витгенштейну должность профессора философии — все равно что не дать Эйнштейну должность профессора физики». Впоследствии, во время войны, Броуд еще раз стал на сторону Витгенштейна в странном споре о том, следует ли платить последнему заработную плату. Витгенштейн настаивал на том, что не следует. Тогда, в 1942 году, Витгенштейн работал в лондонской больнице Гая, разносил лекарства из больничной аптеки по палатам, а на выходные приезжал в Кембридж читать лекции. Он был недоволен качеством этих занятий — возможно, потому, что тогда, в разгар войны, студенты были «не того калибра», — и потому предложил заменить лекции домашними семинарами, а его самого временно вычеркнуть из платежной ведомости и возмещать ему только необходимые расходы, пока он не удостоверится, что это нововведение себя оправдывает. Броуд, тоже взявший на себя дополнительную работу — казначея в Тринити-колледже — и называвший ее своим вкладом в военные действия, написал в Клуб моральных наук, что Витгенштейн — «чрезвычайно добросовестный человек с высочайшими нравственными стандартами; я не сомневаюсь, что большинство из нас на его месте приняло бы плату не раздумывая. И все же факт остается фактом: в этой ситуации он чувствует себя очень неуютно. Он не может не использовать любую возможность заниматься философией, и своего рода сократовский диалог с аудиторией — неотъемлемая часть этих занятий». Говоря это, Броуд был убежден, что Витгенштейн не кривит душой. «Зная Витгенштейна, я полностью уверен, что университет ничем не рискует, заключая договор такого рода».
