– Не надо, – взмолился почти шепотом тот. – Мы пришли поговорить начистоту. Не выводить тебя на чистую воду, а поговорить начистоту. Ты ведь ни в чем не виновата…
Ирен молчала.
– Ведь так больше не может продолжаться, – говорил Крестов, – и никто из нас троих не может больше так жить.
Ирен вопросительно посмотрела на Мечника.
– Да, конечно, да, – всколыхнулся он. – Ты думаешь, я могу дальше спокойно относиться к тому, что ты со мной, только когда его нет? И я должен ждать все выходные, вечера, когда он, наконец, отлучится и ты придешь ко мне? Я не игра в кости; достала, поиграла, обратно сложила в коробку.
– Да что ты, – болезненно сжалась Ирен. – Ты же знаешь, что это не так.
Крестов устроился на диване и, потягивая коньяк, наблюдал за любовниками.
– Я давно тебя просил на что-то решиться, все рассказать ему, предлагал увезти тебя…
Ирен простонала:
– Жалко, он ведь милый, добрый человек.
– Вот! – чуть не подпрыгнул Мечник. – Ты его любишь! Так и скажи.
– Н-нет, – простонала она опять, но оглянулась на Крестова. – Извини, милый, я совсем не то хотела сказать.
Мечник заходил по комнате, бормоча вполголоса:
– Значит, не зря я, не зря…
Он остановился перед Крестовым.
– Я должен признаться… Мы благородные люди, и я признаюсь…
Мечник прокашлялся и поправил воротничок.
– Сударь, – обратился он к Крестову, – я хотел убить вас. Да.
Крестов выпрямился и положил руки на колени.
– И какую же вы выбрали мне смерть?
– О, чистую. Я уже договорился с наемным убийцей – профессионал высокого класса – и должен был только отдать ему деньги. Но в последнюю минуту мне попалась книжонка, так, детективчик бульварный. Небезызвестный нам треугольник: муж, любовник, она, – он поклонился в сторону Ирен. – И ей тоже жалко мужа, от жалости она жертвует любовью. Тогда любовнику ничего не остается, как послать ее благоверному, для которого она давно стала сиделкой, наемного убийцу. Убийца сделал свое дело, доложил заказчику, что все чисто, как договаривались, комар носа не подточит. Правда, в комнату вошла женщина, пришлось и ее убрать… Я ужаснулся от такого поворота и, спасибо книжке, денег убийце не заплатил, почему мы и имеем удовольствие сейчас беседовать.
– Что же, – встал Крестов и пожал Мечнику руку, – благодарю, искренне благодарю, вы спасли мне жизнь. Взаимно.
Великодушная улыбка, озарившая было лицо Мечника, застыла гримасой.
– Вы хотите сказать…
– Да. Я тоже хотел вас убрать. Правда, только хотел. Из чего понял, что у вас должно быть больше причин хотеть того же самого, и поэтому, вернее, еще и поэтому пошел к вам разбираться.
Мечник рассмеялся:
– Честно говоря, не было никакого убийцы. Был только детектив, книжка с красивой обложкой. Он-то и навел меня на мысль.
– Я все это чувствовал, – сжал губы Крестов. – Я понял, что меня можно убрать и физически. Это могло прийти в голову и Ирен…
– Что ты, я отметала эту мысль…
– А-а! – он поднял палец. – Значит, автомобильная авария, несчастный случай все-таки приходили в голову… И тебе меня не жалко, Ирен?
Ирен вздохнула, сжалась, не решалась выдохнуть.
Крестов отвернулся.
– Вот я, дабы избежать кровопролития, своего собственного кровопролития… Вам все равно это счастья не принесло бы. Совесть, раскаяние и прочие палки в колеса. Да и за свою тень Командора не ручаюсь. Так вот. – Он вдруг подпрыгнул и приставил себе ко лбу пальцы рожками, но потом подумал, что это совсем смешно, жалко и убрал их. – Я тоже, извините, несмотря на то, что муж, неравнодушен к Ирен, мне нравится, как она дуется и снимает ночную рубашку.
Мечник потянул ноздрями воздух, и ноздри его вздулись.
– А как же, – повернулся к нему Крестов (мы, кажется, на «ты» переходили?), – неужели ты полагаешь, я с ней по ночам в шахматы играю? Из-за этих двух пустяков, складочки и рубашки, той, Ирен, с синими бретельками, я человек конченый. Я не могу сносить ни твоих страданий из-за него, – он боднул в сторону Мечника, – ни этого двусмысленного напряженного положения. Конечно, я бы мог посадить тебя на цепь, бить и плакать не давать, что, кстати, было бы самой здоровой реакцией, но я интеллигент, паршивый интеллигент, и мне противно всякое насилие.
– Поэтому мы, – он подошел к Мечнику и взял его под руку, – мы предлагаем, нет, ставим тебе ультиматум: сделай выбор. Прими окончательное решение. Не думай о нас, о жалости, о каких-то приличиях и прочих выдумках. Думай только о себе. Ничего тебе, кроме спасибо, за это не будет. Верно, Мечник?
– Да, точно, – подтвердил Мечник, и мускулы на его лице напряглись.
Он высвободился от руки Крестова и подошел к столику.
– Конечно, не избежать театральности, но, – он налил стакан коньяку, – что поделать… – опрокинул его залпом. – Я или он?
– Он или я? – вторил Крестов.
Ирен запустила пальцы себе в волосы:
– Боже, боже! Выбирать… Какая жестокость! Хотите, я честно расскажу вам мою идиллию, которая преследует меня с некоторых пор, и она не будет чудовищней ваших откровенностей? Сижу я… вот в этой гостиной, на диване, – она упала на диван и раскинула руки по спинке. – Вот так. Только, может, не в этой юбке, а в халате моем салатном или нет, лучше в белом платье. А справа… Котик, подойти сюда, – позвала она Мечника, прищурив глаза.
Мечник оглянулся на Крестова.
– Прошу, будьте как дома, – сделал тот широкий жест.
Мечник подошел и, как-то размякнув, сел рядом на краешек дивана.
– Да откинься, вот так… обними меня за плечо…
Ирен положила голову Мечнику на грудь и поманила свободной рукой Крестова. Он подошел. Она показала пальцем на коврик. Крестов уселся. Ирен взяла его за волосы и притянула лицом к коленям.
– Вот так, – запустила в них руку, при этом блаженно щурясь на груди Мечника, – вот так мне виделась картина моего счастья. А вы говорите: выбор. Любой выбор разбивает эту счастливую картину.
– Но, Ирен… – воспротивился Крестов.
– Минуточку, ну, дай еще минуточку. – Она блаженно закатила глаза.
Крестов начал ее журить:
– Ирен… Чем больше мужчин, тем больше ран на твоем розовом сердечке…
– Знаю, знаю. – Она оставила его и целиком откинулась на грудь Мечника. – Это осуждается и обществом, то есть соседями и знакомыми, и религией. Но мое, – она поморщилась, – как ты выразился, «розовое сердечко» не укладывается в предписанные нормы! Оно – вне их! А чувства – вне морали! Прикажешь отрезать кусок сердца и выбросить собакам? И почему можно любить двоих, троих, десятерых детей, братьев, сестер, а двоих мужчин – нельзя? Почему я должна возлюбить врага своего, а возлюбить двух друзей – а вы оба мне лучшие друзья, ведь так? – есть преступление? грех? Да еще это темное непонятное слово – «прелюбодеяние». Прелюбовное деяние, распрелюбовное! Не понимаю, ей-богу!
